Люди, Лодки, Море Александра Покровского
Шрифт:
Вчера ко мне в гости попросился Олег С. (один из героев рассказа "Мафия"). Алик уже седой. Принес бутылку портвейна "Массандра". "Сладкая, — говорит, — и с градусами", — я ему: "Алик, ну что ж ты портвейн-то пьешь?" — а он мне: "А что пить? А это марочное. У тебя фрукты есть?" — сели. Он мне: "Давай двери закроем, а то и поматериться нельзя", — закрыли. Рассказал, как недавно его в военкомат пригласили для вручения ордена "За мужество 3 степени". Он у нас входит в "группу особого риска" — ликвидировал аварию на "золотой рыбке", у нее тогда реактор рванул. По самые яйца в первом контуре напополам со свинцовой дробью целый месяц ходили. Вот ему и прислали бумажку. А он лечебной голодовкой по Малахову целый месяц
Через двадцать минут: "Вот что! Эту бумагу мы вам не писали. Мы разберемся. До свидания", — и пошел мой Алик, только вышедший из лечебной голодовки по Малахову, по морозу минус тридцать.
"Так и не дали орден! — жаловался он мне. — Разобрались. Мой номер 16 тысяч с копейками, а они пока только шеститысячные выдали. Хорошо, что ты теперь немного пьешь. Хоть поговорить можно".
Через полчаса он засобирался.
Я ему книг надарил.
У меня из дёсен кровь течет, и зубы шатаются. Положили меня в госпиталь, и при этом профессор, Черныш Владимир Федорович, с начальством договорился, что это будет отдельная палата, потому что я — писатель, "маринист" и вообще, в его понимании, чудо, а не человек.
Сам Владимир Фёдорович виртуоз, а кафедра челюстно-лицевой хирургии, сокращенно ЧЛХ, — это то место, где могут сделать тебе новую физиономию и глаза переставить на подбородок.
Я это видел. Глаза на подбородке. Паренька звали Славик. Ему осколок на излете все лицо развалил — глаза провалились в рот — и вот здесь ему все по кусочкам собирали.
Я должен был с утра лечь, но в поликлинике, куда я поехал за номерком на покладку, спросили: "Где ваша страховка?" — "А разве нужна страховка?" — "А как же!" — и отправили меня за ней.
Я туда-сюда ездил часа три и лег только в 16.30.
Положили меня не в отдельную палату, как обещано, а в пятнадцатую — на семь коек. Там лежат безродные пенсионеры и "вооруженные силы" — солдаты по первому году.
"Как дела?" — спросил я. "Из окна дует". — "А кормят как?" — "Чмово".
"То есть, плохо?" (Я считал, что кормят здесь неплохо — котлеты дают.) — "Чмово — каша чмовая, суп — чмовый".
"А котлеты?" — "Тоже чмовые".
Солдатикам лет по восемнадцать. У них "дух" — это совсем молодой, "слон" — полгода отслужил, "дед" — один год, "дембель" — полтора года.
"А этого завтра бить будут" — показывают на высокого парня. Он — "слон", а бить его будут "деды".
"За что?" — "Завтра в часть. Командир говорит: хватит прохлаждаться". Он прикомандирован к госпиталю. Месяц убирает койки, кровати, таскает больных, помогает при операциях, что-то вносит-выносит. Здесь для него рай. Вот за это и будут бить. "Мы тут на службе гнили, а ты там прохлаждался". Изобьют, а потом попросят: "Расскажи, как там".
"Там" — это в госпитале. Он будет им рассказывать о том, как он здесь месяц жил. Привирая, конечно, в пользу рая.
Пенсионер у стены возмущается дедовщиной в армии: "В наши времена так не было. Командиры воруют. Командиры продают солдат в заложники. Когда это было?"
Вечером по "скорой" начали привозить искалеченный народ.
Утром меня, как писателя и чудо-человека, переселяли в отдельную палату.
Я попросил солдатика помочь мне койки перенести, потому что там было голое помещение и надо было поставить три койки, а ждать, пока это сестра сделает — полдня пройдет.
Потом я спросил его: "Тебя как зовут?" — "Гена". — "Вот что, Гена,
Он ушёл. Через десять минут стук в дверь, вваливается с колбасой: "А это вам" — "Да не надо мне колбасу, ребят угости". — "Ну, хоть мороженое возьмите, вкусное".
Ели поладили. Никак не мог поверить, что я не ем мороженое.
Действительно, вкусное же.
Дети наши — это не то, что нам хочется, а то, как получится. Настало тринадцатилетие, и тут открывается дверь, и он вползает. Совершенно пьяный. Это наша первая бутылка пива. Конечно, по морде, конечно. Ты же не готов, что оно начнет передвигаться на четвереньках.
Но после третьего раза ты уже готов и смотришь на это совсем по-иному: намазываешь ему хлеб с маслом и колбасой, говоришь: "Поешь, бедняга!"
До этого в пять лет был палец, сунутый в розетку, а теперь что-то новое, но в обоих случаях он не может объяснить, почему же такое случилось. И ты усаживаешь его за стол, накрываешь его всякими яствами, ставишь бутылку хорошего вина, говоришь ему: "Садись, будем учиться пить спиртное!" — и учишь, как наливать, когда наливать, с кем выпивать, и что не надо выпивать у ларька, где потом же падать, протягивая всем свои часы. Провел. Думаешь, что дошло. Ан нет! Опять открывается дверь, и в нее вваливаются все твои надежды. Они снова пьяны. Терпение. А хочется по морде, потому что ты на него свое время тратил. Но лучше все с самого начала. Это пройдет. У особо талантливых, с хорошей, цепкой памятью, как у того осьминога из аквариума, которому вместо рыбы протянули оголенный электрический провод, получается с первого раза, у иных — с пятого, у гениев — с двадцатого.
И школа. Ты думаешь, он там учится? Ошибаешься. Он там сидит. Учиться он начинает тогда, когда надо заканчивать — в последнем классе, а пока это все ерунда, хотя и приходится ею заниматься с неослабевающим интересом.
А еще будут друзья, каких лучше не пускать на порог, девочки, уходы из дома, воровство денежных средств, разоблачение и слезы, и беседы, беседы, беседы, из которых почти все впустую.
Это раньше я думал, что до него доходит все, а теперь я полагаю, что я, как коралл, могу тоннами выбрасывать в воду молоки, и только маленькая незначительная капелька может быть где-то когда-то и зацепится.
Больше бодрости! Больше веселья! Ребята, на девяносто девять процентов — это труд напрасный. Это бросовый труд. Не надо отчаиваться, ибо главным в деле воспитания является смех.
Чаще всего над самим собой.
Ах, Николай Васильевич! Полноте, батенька, полноте, вы, вы, вы — мое единственное утешение, вы отрада моя во дни гонений, во дни тягостных раздумий… да… Гоголь… Когда хозяин предлагает "дать мне в жало", я почему-то всегда вспоминаю, какой был у Гоголя нос — это был нос литературного кумира, кулинара пиндаровых сладостей, фармацевта я уж не знаю чего… да… все мы вышли из этого носа. Я думаю, все. Потому что иное место для выхода представляется мне совершенно неприемлемым. Ах, Николай Васильевич, дорогой мой, душка, Боже ж ты, мой, ужас, ужас до чего хорошо, хорошо-то как, Господи! Особенно вот это ваше: "Знаете ли вы…" — чудо, здорово, дрожь, прохлада понимания, слов нет, одни рыданья… Я бы воздвиг вам памятник, кабы не лень. После чего я бы воздал вам должное, описав все памятники, на которых возвышаются ваши литературные конкуренты, последователи, подражатели либо же клевреты. А так же я обошел бы места, на которых, по-моему разумению, должны будут возвышаться окаменевшие лики ныне здравствующих литераторов… качество литературных изысков которых оценивается литературными премиями. Боюсь только, жидкости не хватит. Из околохвостных мешков.