Люди не ангелы
Шрифт:
Не знал Платон, сколько суток беспробудно спал он. Когда проснулся, услышал говор, смех. Чей-то знакомый голос неторопливо рассказывал:
– Я ей велю: больше двух стаканов на сутки не бери, иначе к весне подохнем. Последние же полмешка муки осталось. А она, ведьма, нагребает больше. Однажды вижу, галушки сварганила. Выматерил ее на всю катушку и меркой стал муку давать. Не помогает. Как ни завяжу мешок, расклюет и еще наберет мучицы. Проследил раз, поволочил за косы и говорю: еще поймаю, совсем косы оборву. А для верности ставлю на муку печать. Какую? Самую натуральную:
Голос рассказчика утонул в надсадном хохоте, и Платон открыл глаза. Увидел просторную тюремную камеру и сидевших на деревянных топчанах мужиков с заросшими лицами. Многие оказались знакомыми, были и из соседних сел.
Загремела дверь. Все притихли. Вошли два служителя и принесли хлеб и два бачка - один с супом, второй - с пшенной кашей.
Платону Гордеевичу дали полмиски похлебки и кусочек хлеба.
– Это и все?
– спросил он у приземистого краснолицего тюремщика.
– Все, - коротко ответил тот.
...Ночью, когда все спали, к Платону подсел на топчан знакомый из Березны.
– Ярчук, - зашептал он.
– Не казни себя. Пиши все, что требуют, иначе не выдержишь. Мы все тоже поначалу упрямились, а потом дали показания.
– Не виноват же я ни в чем.
– А думаешь, мы виноваты?
– Но это смерть.
– Один конец... Хоть без мук.
– А что ж писать? Следователь требует назвать сообщников.
– Разве у тебя нет врагов в селе? Назови всех врагов своих, и точка. Заставляют... А если суд будет, откажешься от показаний.
Через три дня Платона снова повели на допрос. Тот же кабинет, тот же черный диван.
– Ну, будем говорить?
– спросил следователь.
– Будем, - решительно ответил Платон.
– Сознаюсь во всем, только одна просьба.
– Какая?
– Дочка у меня на хуторе замужем, Югина. Хочу, чтоб в мою хату перебралась с семьей. При ней сынишка мой останется. Боюсь, что мачеха покинет его.
– Садитесь и пишите письмо дочери.
– А отправите?
– Даю слово...
Платон Гордеевич написал короткое письмо Югине, а потом начал писать показания.
На белый лист бумаги ложились корявые строчки, состоящие из слов черной неправды. Платон писал с яростной неистовостью, возбуждая свою небогатую фантазию и с трепетным исступлением выливая злость неизвестно на кого. Вспомнил, что во время петлюровщины в окрестностях Винницы орудовала банда атамана Матюшенко. Хотя и не знал, жив Матюшенко или нет, написал, что недавно встречался с ним в лесу под Кохановкой и получил задание формировать из верных людей боевую сотню.
Но кого же записать в сообщники? Нет, Платон не укажет на людей, которым трудно оправдаться. Уж если брать грех на душу, так бескровный, если чинить из-под
Но подлость есть подлость. Ничем ее не оправдаешь, ничем не убедишь свое сердце, что поступил правильно, ввергнув в беду безвинных людей. И все-таки другого выхода не нашел. На бумагу легли фамилии людей, которые первыми вступили в колхоз, которые были сейчас в Кохановке опорой новой, возрождающейся жизни. Не должны же поверить; что они враги!
Вошел следователь, уносивший письмо, написанное Платоном Югине. Уселся за стол и сказал Платону Гордеевичу:
– Да, чуть не позабыл: у нас есть сведения, что вы хранили оружие. Об этом тоже напишите.
Платон Гордеевич поднял на него одичалые глаза и болезненно усмехнулся. Впервые подумал о следователе как о плохом человеке, который мерит чужую жизнь, чужие поступки своей психологией. Видимо, все люди, попавшие к нему, в его представлении - заведомые преступники и лжецы. Важно только документально обосновать это...
Еще больше ожесточившись сердцем и испытывая обидное бессилие, дописал в конце листа:
"Сознаюсь также, что хранил самодельное игрушечное оружие, которое у меня изъяла милиция летом 1927 года", - и со злостью поставил размашистую подпись.
27
В тюремной камере нет часов. Нитку времени разматывают здесь толчки сердца заключенного. И тянется эта серая нитка бесконечно долго...
Два года просидел Платон Гордеевич в тюрьме. Случилось за это время немногое. Вскоре после того как дал ложные показания, увидел во время прогулки в тюремном дворе кохановских мужиков, которых он якобы завербовал в боевую сотню повстанческого отряда. Как и другие заключенные, кохановчане, заложив руки за спину, молча ходили по кругу, глядя себе под ноги, на каменную брусчатку.
Платон Гордеевич боялся встретиться с кем-нибудь из них глазами...
Потом опять его вызвали на допрос. Платона удивило спокойствие следователя. Каким-то будничным голосом, без тени укоризны он сказал:
– Что же вы, гражданин Ярчук, безвинных людей в, тюрьму загнали? Лучших колхозников оговорили.
Платон Гордеевич озверел:
– Это вы, гражданин следователь, загнали их!
– Голос Платона стал хриплым от бешенства.
– Загнали моими руками... И моими руками мне петлю на шею накинули... Чего же не давите?
Следователь снисходительно усмехнулся и неторопливо стал что-то писать на чистом листке бумаги. Потом положил этот лист перед Платоном и сказал:
– Подтвердите, что отказываетесь от прежних показаний.
Не читая написанного, Платон Гордеевич, сдерживая бившую его дрожь, расписался.
...В следующую прогулку он уже не встретил на тюремном дворе своих земляков.
И вот позади два года. За два года - несколько бесплодных допросов и одно письмо из дому. Из письма узнал Платон, что дочка Югина переехала со своей семьей в Кохановку и живет в его хате. Но Ганна с Настькой не вернулись в Березну - ютятся в маленькой комнатке, а Павлик вместе с ними.