Люди огня
Шрифт:
— В полдень? — переспросил я. — Иоанн, как ты на это смотришь? — И я кивнул на небо.
— Без энтузиазма. Не люблю спать при свете.
— Но ты хоть понимаешь, что Землю нельзя остановить плавно и без последствий, словно это личный автомобиль?
— По законам физики нельзя. А ты уверен, что он не властен над законами физики?
— Кто его знает, — вздохнул я. — После той истории с неразорвавшимися бомбами я уже ничему не удивлюсь.
— Ладно, — улыбнулся ангелочек. — До завтра.
— Слушай, — сказал Марк, когда мы остались вдвоем. — А может быть, это массовый гипноз?
— «Это не гипноз, это глинтвейн», — вспомнил я рассказ Матвея в мою первую ночь после освобождения из Московской инквизиционной тюрьмы и вытер пот со лба. От гипноза было весьма жарко.
В этот «вечер», который так и не наступил, я затащил Марка к себе, и мы пили холодное баночное пиво и смотрели телевизор. По ящику вещали обалдевшие журналисты и показывали попеременно на небо и на часы. А также, конечно, авторитетно рассказывали про то, что все сдует, и делали предположения про гипноз. Воистину, ограниченные мысли сходятся!
— Правда, — заметил один из тележурналистов, — мы не располагаем официальным императорским указом об остановке Земли. Известно только, что пока презренный преступник Фань Сы не раскается в своем мерзком злодеянии и не признает Тяньцзы [45] Верховным Небесным владыкой, солнце не зайдет.
— Но если у нас не наступит вечер, то это значит, что в Америке не наступит утро, — вслух размышлял я. — Марк! Лови Штаты!
Марк потыкал пальцем в «ленивку». Ничего. Один Китай.
45
В традиционном Китае императоров называли по девизу правления.
— Дай сюда! Ничего не умеешь!
Я погонял частоты. Ни фига! Как будто вся Земля исчезла. Осталась одна Поднебесная.
Переключились на Шанхай. Все то же самое. Солнце стояло в полуденном зените, а часы показывали полночь. Ещё объявили о том, что потеряна связь со спутниками на орбите. Со всеми. Теперь понятно, куда делась Америка. Я усмехнулся.
Марк с надеждой посмотрел на меня.
— Ты что-нибудь понял?
— Откровенно говоря, ничего. Так, мелочь, — вздохнул я.
Распрощались около часа. Оказывается, я тоже не люблю спать при свете. Несмотря на задернутые шторы, в окно пило полуденное солнце. К тому же становилось все жарче. Я промаялся бессонницей до четырех утра (по часам), встал, с ненавистью взглянул на неподвижное солнце и выпил снотворное. Проспал до одиннадцати. Солнце висело на прежнем месте.
Тронная палата сохранения гармонии была несколько меньше и скромнее той, где Эммануил принимал поздравлении. Господь сидел в тронном кресле, чуть подавшись вперед, опираясь локтем на подлокотник и подперев голову рукой, и исподлобья недобро смотрел на нас. В окна сияло полуденное солнце.
— Ну что, все собрались? — устало спросил он и выпрямился. — Речь пойдет о Варфоломее. Два дня назад я получил от него письмо, в котором он просил меня разрешить ему совершить сэппуку, поскольку в подземном даосском храме он пропустил ко мне Люй Дунбиня, что только благодаря чистой случайности не послужило причиной моей смерти (гм… если бы это было возможно). Итак несмотря на то что многие из вас повели себя тогда значительно хуже, — он выразительно взглянул на нас с Иоанном, — я решил удовлетворить просьбу Варфоломея и разрешаю ему совершить то, что он хочет.
Я заметил, как побледнел наш синолог.
— Но это должно произойти публично и в соответствии с самурайскими традициями, когда мы будем в Японии, — продолжал Господь. — Поскольку я хочу, чтобы апостолы научились настоящей преданности, а японцы увидели, что мои воины обладают не меньшей силой духа, чем самураи.
Варфоломей преклонил колено и склонил голову.
— Можете идти, — сказал Эммануил.
Мы с Марком вышли из зала вслед за Варфоломеем.
— Варфоломей, уезжай! — шепнул я. — Тебя же никто не держит. Ты не арестован.
— Никогда. Я тогда потеряю лицо. Ты понимаешь, что такое потерять лицо? Это значит лишиться всего: чести, положения в обществе, уважения — стать изгоем.
— Да плюнь ты на это лицо! Жизнь дороже. Ты же европеец!
— Европеец? — Варфоломей усмехнулся. — Многие годы я изучал Восток. Писал статьи, защищал диссертации. Теперь мне интересно, смогу ли я жить, как они? Точнее, умереть. Считайте, что я ставлю научный эксперимент на себе. Пойдемте!
— Слушай, — подключился Марк. — Да я тоже чуть не пропустил эту Хун-сянь! У тебя же меч рассыпался! Ты-то тут при чем?
— Это неважно. Господь считает, что при чем — значит, при чем.
— А я тогда вообще должен был себе горло перерезать немедленно и без разговоров, — в отчаянии сказал я.
— Ты не воин, Петр, от тебя этого никто не требует, — Варфоломей улыбнулся. — Как вы думаете, мы скоро попадем в Японию? Месяц? Два?
Я опустил голову.
На душе было хреново. От нечего делать мы с Марком отправились на Тяньаньмэнь. Фань Сы по-прежнему был привязан к столбу под палящим солнцем и выглядел изможденным. Его окружала толпа, настроенная весьма враждебно, даже воинственно. Каждый новый зевака считал своим долгом бросить пленнику какое-нибудь оскорбление и вдоволь поиздеваться над ним, а порой дело не ограничивалось словами: в преступника летели камни, пустые бутылки — все, что попадется под руку. Его бы давно забили насмерть, если бы не охрана, удерживавшая толпу на почтительном расстоянии:
— Все-таки у нас народ милостивее к падшим, — заметил я.
Марк кивнул. Мы были здесь единственными, кто не присоединился к этой общенародной казни.
Повсюду сновали вездесущие журналисты и фотографировали несчастного во всех ракурсах. Вещали свой дежурный бред телевизионщики. Разумеется, все осуждали Фань Сы. «Мерзкий преступник, из-за которого погибнем мы все. Гнусный упрямец, до сих пор не умоляющий Тянь-цзы о прощении, когда давно уже все ясно».
Я поморщился. Марк, похоже, разделял мои чувства.
— Петр, пошли отсюда, тошно.
Мы вернулись в Запретный город и оказались перед Тронной палатой высшей гармонии.
— Зайдем, — предложил Марк. — Я хочу кое-что проверить… Петр! — воскликнул он, когда мы подошли к подножию трона. — Она движется!
— Что?
— Тень. Я вчера точно заметил ее положение. Она переместилась! Так, словно прошел час или около того.
— Посмотри на часы, — угрюмо посоветовал я, но сразу осёкся. Я вспомнил даосское подземелье, в котором несколько дней прошли для нас как несколько часов. — Марк, он не останавливал Землю — он ускорил время!