Люди огня
Шрифт:
Луис подвел меня к краю обрыва, заставил опуститься на землю, и меня столкнули вниз и начали опускать на веревке. Петля болталась на шее пока свободно. Метра через три я заметил у скалы узкую досочку, чудом удерживающуюся на двух скальных выступах справа и слева. Меня аккуратно поставили на досочку, и она угрожающе прогнулась. До земли еще оставалось метров десять. Веревку на поясе обрезали и сбросили вниз. Зато петля на шее несколько натянулась. Вероятно, сверху веревку закрепили. Сердце у меня ныло.
Послышался спокойный разговор моих палачей. Они спускались.
— Рано или поздно доска прогнется и соскользнет с опор, — громко сказал Такуан. — Тогда петля затянется. До этого ты должен понять, за что следует умирать, и умереть правильно.
Опустились сумерки. На небе высыпали звезды. Огромные близкие звезды гор. В зарослях кустарника запел соловей.
— Бывает, что люди обретают просветление, любуясь веткой цветущей сливы или иголкой сосны. Потому что в каждом лепестке и в каждой иголке, как в капле росы, отражена вся Вселенная, — раздался снизу голос Такуана. — Слушай соловья, в его песне — голоса всех существ и все священные сутры.
Я рванулся и закричал:
— Будь ты проклят!
Дощечка угрожающе накренилась и затрещала. Петля туже затянулась на моей шее.
— Не злись! — крикнул монах. — В этом нет пользы.
Лучше раскрой уши и открой глаза. Посмотри на небо: быть может, это последние звезды в твоей жизни.
— Да что вы от меня хотите?! — заорал я.
— Если я расскажу тебе о вкусе ягоды — ты не почувствуешь вкуса. Ее надо попробовать самому.
Я до боли сжал зубы. Мне часто приходилось слушать проповеди, но не в таком положении.
Я попытался мысленно отгородиться от этого голоса, отвлечься, забыть, не слышать. Но он проникал сквозь все мои психологические преграды, как острый нож.
Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из-за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.
Потом я впал в полусон-полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.
— Как ты там? Жив еще?
Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.
Солнце поднималось все выше и палило нещадно.
— Почему бы вам сразу не убить меня? — устало спросил я.
— Прыгни вниз, кто тебе мешает, — отозвался Такуан и отвернулся.
Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.
Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.
— Значит, жить хочешь, — заключил он. — Правильно, молодец. Жизнь — самое дорогое, что у нас есть.
— Слушай, избавь меня от твоих банальностей!
— В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, — неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. — Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил:
Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!
Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.
— Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.
— Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.
— Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.
Я ничего не понял.
Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!
У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.
Даже на этот вопрос я не получил ответа.
Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.
Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.
— Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!
Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан [61] , который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.
Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.
61
Коан— дзэнская загадка, парадокс, абсурдный для обыденного сознания, который стимулирует пробуждение.