Люди ратного подвига(сборник)
Шрифт:
Слышу разговор Гареева с Протчевым.
— Что, домой пойдем? — это Протчев спрашивает.
— Погоди, — отвечает Гареев, — домой успеем.
Ну я-то знаю — не в обычае это Гареева домой ни с чем возвращаться. Слушаю дальше.
— А ты заметил, Виктор, что во втором и третьем оврагах зениток гораздо меньше, чем в первом? Значит, в первом они что-то прикрывают солидное. Не может быть, чтобы там ничего не было. Пойдем посмотрим еще…
Мы снова ушли в облака и вынырнули точно над первым оврагом. Все глаза проглядел — ничего. Увертываясь от зенитного огня, Гареев снизился еще немного. С креном на правое крыло, чтобы лучше было видно, прошел вдоль оврага. Таким образом мы просмотрели его правую
Его отлогая, высокая стена была покрыта пятнами потемневшего, еще не стаявшего снега, редким кустарником, местами пестрели прогалины прошлогодней побуревшей травы. По широкому дну оврага шла грунтовая, наезженная дорога. «Значит, ездят здесь часто», — подумал я и вдруг вскрикнул:
— Товарищ капитан! Вижу следы гусениц.
— Где, где? — встрепенулся Гареев.
— Вот на дороге, у поворота.
Гареев заложил немыслимое пике и вышел из него почти над самой дорогой. Действительно, следы гусениц виднелись на дороге и кончались там, где овраг круто поворачивал вправо, под прямым углом к фронту. Гареев, а за ним, конечно, и Протчев снова набрали высоту и ушли в облака. Затем еще раз мы просмотрели левую сторону оврага и наконец увидели то, что так долго не могли найти. В кустарнике у дороги стоял танк, а позади него чернела квадратная ниша в стене оврага. Теперь нам стало все ясно. Присмотревшись, мы обнаружили в нижней части оврага, почти у дороги, темные, еле заметные квадратные пятна масксетей, прикрывавших сделанные в стене оврага ниши для танков. Здорово замаскировались гитлеровцы. И если б не попался нам этот один танк, неосторожно выползший из своей норы, видать, пришлось бы нам возвращаться ни с чем.
Гареев доложил по радио командиру полка точное месторасположение танков, и вскоре с аэродрома поднялись наши штурмовики.
— Эх, разведать-то разведали, — с сожалением проговорил Протчев, — а бомбить другие будут… Давай пройдемся хоть разок!
— Да ты что, — отвечает Гареев, — ни в коем случае! Пусть думают, что мы ничего не нашли. А то еще спугнем. Вот пойдем сейчас домой, поищем что-нибудь.
Правда, бомб у нас с собой не было, но у пушек и пулеметов — полный боезапас, и я знал: не возвратится мой командир на аэродром, не пощипав фрицев как следует. Так оно и случилось. Ушли мы от оврагов и стали искать. Смотрим, по дороге ползет самоходка. Накрыли ее, подожгли. Идем дальше и смотрим, внизу, под нами, глубокая, широченная балка, по ее склонам лепятся домишки — населенный пункт. Как я узнал позже, он и назывался Золотая балка. Внизу вдоль балки дорога, а на ней машин — видимо-невидимо. Колонна какая-то идет.
Обрадовался Гареев, этого ему только и надо было, покачал крыльями слегка — Протчеву, значит, показывает, чтобы шел за ним, и… ринулся вниз. Уже с первого захода паника там образовалась неимоверная. Несколько машин загорелось, иные наскочили друг на друга, создали пробку. Пошли на второй заход, теперь с хвоста этой самой колонны. Гареев так увлекся, что летели мы уже почти в самой балке. И в это время и справа и слева, с краев балки ударили по нас из пулеметов. Я огрызаюсь, как могу, а сам думаю: дело плохо — дистанция совсем небольшая, бьют почти в упор. А тут еще пулемет заело: пробило пулей поршень. Натерпелся я тогда страху, не выдержал, кричу:
— Куда ты лезешь, командир! У тебя-то кругом броня, а я за фанерой сижу…
Только тут он опомнился, вышел «горкой» из балки.
Пришли мы домой, вылезли. Батюшки! Весь фюзеляж в дырках и у нас и у Протчева. «Порешетили нас хорошо», — говорю Гарееву. А он улыбается. «Ничего, — говорит, — Сашок. Ведь мы-то целы, а колонну пощипали».
Это и требовалось
Вот такой он был, мой командир. Упрямый, увлекающийся. Попадет на поле боя — не считается ни с чем, только бы нанести врагу урон побольше.
8. Над морем
(четвертый рассказ Александра Кирьянова)
В апреле и мае 1944 года наш полк участвовал в боевых операциях по освобождению Крыма. 7 апреля началось наступление, и с первого его дня и до завершения всей операции— 12 мая — шли жестокие бои. Джанкой, Перекоп, Сиваш, Севастополь… — вот этапы трудного пути, который пришлось пройти тогда нашим войскам… Да и нам было не легче. Много вылетов пришлось сделать. Особенно запомнился мне день, когда полк летал на бомбежку вражеского аэродрома в Сара-бузах… Об этом я и хочу теперь рассказать.
Но прежде несколько слов о тех событиях, которые произошли с момента моего последнего рассказа. В феврале — число я уже запамятовал — уехала из полка на родину Гареева Галина Александровна: она ждала ребенка. Хорошим она была человеком — веселым и жизнерадостным, общительным, дело свое знала и заботилась о парашютах наших так, что мы были всегда уверены — в случае чего не откажут. Уважали ее все и, конечно, проводили как положено, с подарками, с напутствиями и наказов известить о рождении сына. Все решили, что должен быть сын, и даже имя коллективно выбрали — Саша (говорят, в мою честь, но я не ручаюсь).
Скажу прямо, первые дни смотреть на моего командира сил не было. Ходил угрюмый, мрачный. Печалился сильно. Ну, да боевая работа отвлекала, и вскоре все вошло в свою колею, особенно после того, как получил он от Гали первую весточку.
К этому времени появилась в летной книжке у Гареева запись о сто двадцатом вылете. 120 успешных боевых вылетов для летчика-штурмовика — это большой счет врагу и полагалось за него, согласно существующему положению, звание Героя Советского Союза. Эскадрилья, которой командовал капитан Муса Гареев, была на хорошем счету — лучшая не только в полку, но и в дивизии. Был он, как я уже говорил, человек исключительной скромности, держал себя со всеми просто, относился к людям заботливо. Однако при всем при этом командиром был строгим, требовательным. Правда, никогда я не слышал, чтобы он ругал, распекал кого-нибудь или даже повышал голос. Но достаточно ему было сказать провинившемуся летчику несколько неприятных слов, посмотреть в глаза, чтобы тот и прочувствовал свою вину и учел ошибку. Такая уж внутренняя сила, скрытая воля были у этого человека.
Помню, однажды вылетели мы бомбить танки. Погода была мерзкая— низкая густая облачность. А тут еще огонь с земли такой, что, кажется, некуда деться. Ну и смалодушничал у нас один летчик, отстал, а потом и вовсе вернулся на аэродром один. Потерял, говорит, ориентировку.
Прилетели, он, летчик этот, бежит навстречу, подошел, оправдывается — чувствует, видать, свою вину и ответственность. Да и действительно, доложи Гареев по начальству, несдобровать бы лейтенанту. Но Гареев промолчал. Только по хмурому его виду, по сжатым губам да складкам на лбу видно было, что он страшно недоволен. Ни слова не сказал он тогда летчику. Прошли мимо, не глядя на него, и остальные. И это подействовало на лейтенанта больше, чем самое строгое взыскание.
Только через несколько дней командир эскадрильи сказал летчику:
— Сам же для себя хуже делаешь. Отстал в облачности, мог столкнуться. И сам бы погиб и другого угробил.
…Да, отвлекся я немного. Так вот, приходит как-то в марте Гареев из штаба, красный, смущенный, говорит:
— Тебя, Сашок, к ордену Славы III степени представили за «свой» сбитый самолет. Желаю тебе получить все три степени в самом ближайшем будущем.
Я поблагодарил (знаю, что представил-то к ордену он) и спрашиваю: