Люди с оружием. Рассказы
Шрифт:
«Хороший человек этот Крабов — морского, воинского воспитания. И жена у него хорошая», — подумал я.
Через несколько минут подъехали к развилке дорог. Мне — вправо, машина идет прямо. Не ожидая полной остановки, я выпрыгнул.
— Счастливо, — крикнул я выглянувшему из кабины шоферу и свернул на проселочную дорогу.
— Постойте! Постойте! — услышал я позади голос девушки и остановился.
— Что такое?
— Уф! Куда вы так торопитесь! — сказала девушка, подбегая ко мне.
Волосы ее растрепались от бега, косынка сползла на плечи, щеки
Девушка смутилась, спрятала подбородок в смятую косынку и, глядя себе под ноги, протянула мне комочек десятирублевок.
— Возьмите, пожалуйста. Папа… это так.
— Что вы! Нет-нет…
Девушка вспыхнула.
— Ах, какой вы. Возьмите же! — потребовала она строго.
Я взял деньги. Девушка облегченно вздохнула и просто, спокойно сказала:
— Ну, вот… До свидания, — и побежала к машине.
И вдруг у меня в душе словно что-то оборвалось, в груди захолонуло.
— Девушка! — крикнул я что есть мочи. — Вы куда?
Она уже вскочила на подножку и, держась за дверцу, повернулась ко мне.
— Прямо, — ответила она, улыбаясь. — До свидания, — и помахала рукой.
Грузовик рванулся с места, как подхлестнутый.
Я выбежал на дорогу и долго-долго, пока машина не скрылась за бугром, смотрел ей вслед…
Дорога! Я люблю дорогу, хотя порой ее и не за что любить: только встретишься с хорошими людьми — и до свидания. Бегут машины взад-вперед по дорогам, бегут мимо, ныряя с бугра на бугор, словно корабли в океанских волнах. Как море, волнуется от края до края пшеница — кормилица наша. Хорошо жить и работать на просторе!
Эх, дороги…
Печаль
У здания райвоенкомата — столпотворение. Со всей округи, из колхозов и совхозов, съехались сюда новобранцы. С ними вместе приехали и домочадцы, празднично разодетые, возбужденные.
Призывники из колхоза «Двадцатый партсъезд» явились на призывной пункт раньше всех. Только кладовщик Никифор задержался где-то с сыном. Но вот наконец появилась и его подвода. Она втиснулась в тележный ряд впритык к бричке кузнеца Лахотина. Сын Никифора тотчас же соскочил с телеги и скрылся за дверью военкомата. Никифор с досадой, беспокойно почесал затылок, расправил тоненькую жиденькую бороденку. Маленький, сухонький он рядом с массивным, широкоплечим Лахотиным выглядел ребенком.
— А, Пал Палыч! Добрый день. Сына привез? — приветствовал Никифор Лахотина.
— Так точно! Федора, — ответил Павел Павлович, доставая из кармана трубку. — Во флот пойдет. Лахотины — народ флотский, просоленный, обветренный.
Лахотин приободрился, одернул черный, изрядно потертый флотский бушлат, надеваемый только по праздникам, и пустил в воздух облако табачного дыма.
Дверь райвоенкомата поминутно открывалась, и призывники, уже прошедшие комиссию, не ожидая расспросов, громогласно объявляли:
— В артиллерию!
— В авиацию!
— В пехоту!
— В бронетанковые войска!
Все ахали независимо от того, куда определяли парня.
Ожидающие своей очереди на комиссию с завистью посматривали на «артиллеристов» и «летчиков», закидывали вопросами.
— А в авиацию какой вес нужно иметь? — озабоченно спрашивал толстый, неповоротливый парень с маленькой, стриженной под бокс головой.
— Тебя в авиацию не возьмут: загрузочка ого-го! — бом-м-бовая!
Все смеялись, но толстому парню было не до смеха.
— А во флот? — настойчиво допытывался он.
— Во флот, пожалуй, возьмут… В береговую оборону кашу варить.
— О!
Лахотин слушал дружескую перепалку молодежи и улыбался. Его Федора — во флот, непременно. Лахотинский род моряцкий: дед, отец и сам Павел Павлович служили на море. Флотская традиция издавна утвердилась в семье.
И хотя он ободрял себя таким образом, важно похаживая около подводы, покручивая усы и поминутно одергивая флотский бушлат, смеялся и утешал других громким и уверенным голосом, беспокойство и сомнение терзали его.
«Ну, полпальца — не беда. Даже и не заметно. Ведь бревна ворочает — ничего же. И охотник! Недавно двух волков километров двадцать гнал. Ухлопал все-таки. Возьмут», — думал Лахотин, доказывая самому себе полную пригодность сына к службе во флоте. Но беспокойство его увеличивалось с каждой минутой. Он косо посматривал на дверь военкомата, все быстрее ходил около подводы, с напускным усердием поигрывая кнутом и посмеиваясь над страхами Никифора.
А у Никифора мысли текли своей дорожкой. Хотя он и сокрушался вслух о непригодности своего сына к службе, но про себя думал наоборот: «Возьмут — кто же будет помогать мне по хозяйству?» Никифор в этом году начал строить пятистенник, и уход сына в армию был бы некстати. «Что же, я не против, но… Если бы год-два повременить, а потом пусть себе идет, уму-разуму набирается в армии. Оно даже и лучше — не выскочит наспех с женитьбой, да и остепенится, дисциплинке научится».
Никифор, остро посматривая на Лахотина, по-своему оценивал поведение соседа и вздыхал: «Уже выпил. Ему что. Ему можно. Сын с дефектом. А мой вот, хоть и щупленький, а словно бес», — и снова в сотый раз спрашивал:
— Так как же, Пал Палыч: сына моего возьмут, как думаешь, а?
Старичок, задирая голову, заглядывал в глаза Лахотину.
— Должны взять. Место всем найдется.
— Очень уж щупленький он у меня. Петька-то. Боюсь, не возьмут.
— Возьмут, Никифор, не тужи.
Лахотин доброжелательно положил на плечо собеседника свою огромную руку, опутанную голубыми якорными цепями татуировки. Никифор присел, деликатно улыбнулся.
— Ну и силища!
Павел Павлович милостиво отпустил плечо старика и неестественно захохотал.
— Лахотины — народ флотский! — хвастался он, хотя в иное время никто не мог бы заподозрить его в этом грехе.
На крыльцо военкомата выскочил сын Никифора, Старик насторожился, собрался в комочек.
— Приняли, батя! В мо-то-пе-хо-ту!