Люди Солнца
Шрифт:
– Радостно ли тебе, Глебушка?
– Слава Богу, Фомушка!
Я один ни за что не смог бы поднять такое бревно, как, впрочем, не смог бы и в паре с Готлибом или ещё с кем-то. А Глеб и Фома, словно играя, взялись за торцы и, ухнув, выложили на соткавшуюся за несколько минут клеть длинное бревно, и тут же – на другой край клети – второе. Они выкатили их так, что те легли точно над нижними. Какой-то железной рогулькой протянули вдоль брёвен черту, потом с другого бока черту, и, перекатив бревно «животом» верх, получили узкую полосу. И один, играючи взмахивая топориком, стал насекать на этой полосе косые зарубки, а второй, с другого конца бревна, стал насекать ему навстречу. Неторопливо двигаясь к середине бревна,
– Радостно живём, Фомушка!
– Радостно живём, Глебушка!
Выставив лезвия топоров под углом, бородачи теперь стали бить линию в край полосы. Насечённая крестообразно древесина ожившими кубиками высоко взлетала, выскакивая из ствола, и вот вместо отчерченной полосы вдоль всего бока бревна зажелтел неглубокий паз, жёлоб. Как по ниточке ровный! Но этого работникам было мало. Взяв в две руки не топорище уже, а сам металлический обух, склонившись и тщательно стёсывая бока жёлоба, работники снова двинулись навстречу друг другу. А уже выгладив, мне показалось, до зеркальности паз, катнули бревно, и оно легло на нижнее, круглый горб его накрыв этим пазом. Накрыло плотно, без щелей. Как вросло.
Глеб и Фома перешли ко второму неподвижно ожидающему их бревну, а я изумлённо спросил Ярослава:
– Что это будет?
– Баня, – коротко ответил он.
– Это что же такое?
– Ты когда грузди ел, понравилось? – ответил вопросом на вопрос Ярослав.
– О, ещё как!
– Так вот баня – это намного лучше.
Ферма
Так сказал и, на миг положив руку мне на плечо, быстро пошёл к новому прибывшему возу с брёвнами.
А что же я? Что в этот миг со мной сделалось? Сейчас, вспоминая ту минуту, я могу лишь определить, что на меня обрушилась вдруг странного рода усталость, вызванная переизбытком впечатлений, не прекращающихся с утра: завтрак на золотой посуде, откапывание старинных сундуков, появление на свет Божий пролежавших лет сто в земле книг, обнаружение скрытой двери, обследование роскошно меблированных апартаментов, гости, таинственные шкафы, сигары, заморские блюда…
Я увидел, что мимо, кивнув мне издалека, идёт Робертсон. В руках несёт два наполненных чем-то ведра.
– Что там? – машинально спросил я его, не сумев определить, что это за белая жидкость в вёдрах.
Он стал, поставил вёдра на землю и доложил:
– Ячменная мука, разбавленная тёплой водой. Печи загружены углём на ближайшие два часа, так что я могу сейчас напоить лошадей.
– Они только что прибыли, – рассудительно возразил я, – прежде чем поить, им надо дать отстояться.
– О, мистер Том. О лошадях, которые привезли брёвна, заботятся сами возницы. Я же несу обед для наших собственных лошадей.
Я наклонился, взял одно ведро, и мы пошли мимо желтеющего остова будущей бани к конюшням. Кстати, я там до сих пор ещё не был. Мы вошли в длинное полутёмное помещение. Когда глаза немного привыкли к полумраку, я увидел десяток лошадей, мирно стоящих в древних, изрядно погрызенных зубами предшественников, загонах.
– Это что же… Все – наши?
– Ваши, – слегка поправил меня Робертсон. – Куплены на ваши деньги.
– Одиннадцать – с изумлением сосчитал я.
– Двенадцать, – поправил меня Робертсон. – Дэйл на жеребце в Лондон поехал.
– Оседлай для меня лошадку посмирнее, – попросил я. – Выеду в окрестности ненадолго.
Быстро вышел, дошагал до каминного зала. Набрал в дорожную суму хлеба, колбас, бутылку родниковой воды и вернулся в конюшни.
Робертсон уже выводил оседланную лошадь.
– Самая смирная лошадка, – сказал он. – Проверено. Я на ней и землемера возил, и за углём ездил. – Потом добавил: – Сильно гнать не надо. Покормил только что.
Я благодарно кивнул, поднялся в седло и выехал из ристалища. Пустил лошадь шагом вдоль фуражных (на плане замка номер 5), проехал в проход между фуражными и караульным помещением (номер 3), повернул влево. Мимо кузни (номер 25), каретного цейхгауза (номер 22), мимо каскада жилых построек (номер 16), сквозь весь замок проехал до северной стены. В раскрытые ворота башни (номер 18) выехал в поле. Охнул и вздрогнул от обхватившего меня прохладного простора. Справа река, небольшая каменная пристань. Пара каких-то баркасов (нужно послать Готлиба проинспектировать). Слева и прямо – пологие, покрытые прибитой заморозками тёмной травою холмы. Лошадь, довольно потряхивая гривой, сама зашагала по неширокой земляной дорожке, вьющейся мимо холмов. Одиночество! Тишина, одиночество! Безмолвие! Слёзы выступили у меня на глазах. Отпустив поводья и дав лошади полную свободу, я ехал, вдыхая чистый холодный воздух полной грудью, и отдыхал, отдыхал от золотой лавы событий…
Одиночество – изумительное лекарство. Так проехал я с полчаса, и перед встречей с тем, что ожидало меня в конце столь внезапно предпринятого путешествия, вполне отдохнул.
Лошадь вдруг пошла бодрее, и я почувствовал, а потом и увидел тонкий, светлый на фоне синего неба столбик дыма. «Никакого оружия не взял, растяпа». Подобрал поводья. Ботфорты поправил в стременах. Всмотрелся. За верхней кромкой узкой, высаженной безупречно ровным каре рощицы высилась белая игла сторожевой башни. В проёме каре стояла сколоченная из мощных жердей рогатка. Спешившись и отодвинув её, я оставил, как полагается, на случай экстренной ретирады, проезд свободным, вскочил в седло и двинулся дальше. Сразу за рощицей открылся каменный квадрат стен ярдов в сто пятьдесят или двести. Внутри квадрата виднелись красные черепичные крыши построек. Ветер, который донёс до меня запах дыма, вдруг донёс и расслабляющее, уютное, мирное такое коровье мычание. Ферма! И, открыв въездные ворота, ведя лошадь в поводу, пошёл сквозь небольшое, душ в двадцать, стадо пятнисто-рыжих коров.
Да, приятно удивила меня вот какая странность: двор, по которому бродили коровы, оказался безупречно чистым. Весь навоз был собран в две большие кучи, чернеющие поодаль. Коровы, с любопытством потянувшие к нам свои головы, привели в волнение мою лошадь, и она заливисто заголосила.
В ту же минуту в дверях одного из домов показался мужчина лет в сорок, с длинной полуседой бородой. Увидев меня, он почти бегом приблизился и, остановившись шагах в пяти, с нескрываемой радостью воскликнул:
– Милый человек, здравствуй!
– Здоров будь и ты, братец! – ответствовал я.
Приблизился, потягивая за собой лошадь. Спросил:
– Кто ты?
Он, закивав, торопливо заговорил:
– Я Себастьян. Я нанят владельцем имения «Шервуд» на ферму работником, за коровами здесь слежу. У меня тут всё в полном порядке! Пятнадцать телят разного возраста там, в телятнике. Вот там – четыре быка, их выпускаю отдельно, чтобы коровы выгуливались спокойно. Двадцать коров. Но вот уже год, как я здесь один, и припасы давно кончились. Кто увозил молоко – больше не приезжает, и не приезжает вовсе никто, а я всё молоко, чтобы не пропадало, перегоняю в сыр, и целый склад уже этим сыром занял. И питаюсь одним только молоком и сыром, и смотреть на него уже больно. Что, милый человек, нет ли сейчас в Англии какой-то войны? Если так, то, боюсь, деньги за мою работу, моей семье в Бристоль, хозяин имения «Шервуд» не отсылает. А они, жена, племянница и двое детей должны каждый месяц платить за квартиру.