Люди средневековья
Шрифт:
У этих животных, пойманных, обученных или выращенных, человек забирал мясо, оболочку, жир, то, что производил их организм. Внешне более скромными, но в конечном счете важнейшими были те, у кого он отнимал плод их собственного труда: конечно же, имеются в виду пчелы, находившиеся под его присмотром. Выше я говорил, что, несмотря на ульи, правила или на почтение к пчелам, человек не «разводил» их, а эксплуатировал. Значение, придававшееся этому насекомому, показывают тарифы денежных композиций раннего средневековья: на того, кто украдет или уничтожит пчелиный рой, накладывался огромный штраф — такой же, каким карались присвоение или кража быка, то есть несколько тысяч денье. Обещания, по крайней мере устные, какие должны были давать нарушители Божьего мира в XI веке, включали в себя обязательство не проявлять насилия над ульями. И собственники полагали, что как сеньоры имеют право взимать пошлину с того, что из ульев можно получить. Долгое время считали и считают до сих пор, что человеку в ульях нужен был в основном мед, остававшийся самым обильным и самым лакомым из сладких продуктов: ни сахарный тростник, который пытались и сумели развести на берегах Средиземного моря, в Испании, Сицилии, Италии, что удалось лишь поздно и в очень скромном объеме даже после XI века, ни сахарная свекла и другие сладкие корнеплоды, почти неизвестные, ни некоторые очень дорогие пряности, получаемые благодаря торговле с Востоком, как корица или ваниль, не могли дать человеку необходимое ему количество углеводов. Мед же, технология сбора которого с тех времен почти не изменилась, мог занять это место: мед употребляли в жидком виде и в загустевшем —
Вся эта эксплуатация животного мира не сама собой разумелась, и мы не знаем, как обстояло дело в начале человеческой истории: сразу ли человек решил использовать собаку для охраны стада, коня — для поездок верхом, а овцу — для стрижки. Ведь все эти животные многолики: собака также загоняет дичь, лошадь перевозит тяжести, а овца дает молоко. Поэтому услуги, какие оказывало животное собственными усилиями, были разнообразны. Напоминать об этом банально, поскольку дело обстоит так же и сегодня — естественно, кроме работы, которую выполняют машины. Прежде всего служба окружающих животных «по дому» состояла в том, чтобы тянуть и везти, то есть лошадь, мул, бык и осел были движущими силами в циркуляции людей и вещей, в движении грузов или земледельческих орудий. Каждого из них, сообразно способностям, по получении небольшого опыта, направляли туда, где он мог принести больше пользы: мул наверняка ходил по пересеченной местности, осел неторопливым шагом шествовал на виноградник или рынок, бык не имел равных на поле или при раскорчевке, лошадь годилась для всего. Физическое строение, например, ног и крупа лошади позволяли ей вытаскивать плуг из жирной земли, а быстрота и смелость — возить гонцов и участвовать в боях. Но выворачивать дерево или тянуть фургон должен был бык; осел был достаточно вынослив, чтобы возить вьюки, а мул — всадника; наконец, их сбруя зависела от сложения или даже нрава животного, и об этом я уже говорил. Других обучали для охоты, как мы увидим, — имеется в виду собака. И, как обычно, основные задачи возлагались на нее: сторожить, подстерегать, выслеживать, рыть, или, что сложнее, поворачивать упряжку в конце борозды, проложенной плугом, или вести свинью, чтобы чистить двор. Наконец, все они давали возможность удобрять поля своими экскрементами, навозом, пометом.
Вот ожидаемые услуги. Для большинства животных, о которых я говорю, это расплата за защиту и корм, предоставляемые человеком. Но последний сознавал, что эти услуги неравноценны, и его оценка, по крайней мере в первые века средневековья, выразилась в своего рода иерархии штрафов, налагавшихся на тех, кто посягнул на животное. Эта шкала ценностей показывает, что отношение к ним было иное, чем сейчас. Жеребая кобыла стоила 1 600 денье, жеребец — чуть меньше, мерин — половину суммы. Бык «котировался» в 2 000 денье, но молочная корова — лишь в четверть этой суммы, баран — в ее двадцатую часть; свинья стоила до 500 денье, а за кошку ущерб не возмещали. Естественно, это лишь формальные положения, менявшиеся в зависимости от обстоятельств и обычаев. Но разве эти указания в какой-то мере не проясняют последний аспект?
Человеку свойственно убивать
В этом заголовке заключена намеренная провокация, но я покажу, что он оправдан. Кожу, мясо можно получить лишь от мертвого животного, но умершего насильственной смертью, чтобы ни ту, ни другое не повредили болезнь или возраст. А разве не нужно истреблять также то, что угрожает или просто мешает, — насекомых, грызунов, хищников, от которых следует оберегать человека, его «домашних» животных или имущество? Конечно, можно ждать, чтобы эту задачу выполняла Природа, помогая ей в случае надобности. В мире все уравновешено: если одного элемента становится слишком много, другой тотчас его уничтожает; это правило распространяется и на виды животных. Люди средневековья хорошо заметили эту повседневную борьбу: муха ест тлю, муху убивает паук, которого проглотит мелкий грызун, потом утка в свою очередь склюет последнего, а эту птицу прикончит пернатый хищник. Это «право сильного» натолкнуло человека на мысль, что можно забавляться боями между животными — зрелищной игрой и возможностью заключать пари с выгодой: мы не отказались ни от «боев королев» [32] в горах, ни от петушиных боев в деревне, ни даже от собачьих и кошачьих. Это путь, каким проникает зло: ведь убийство животного, чтобы его съесть, может быть необходимостью, поскольку есть надо любому живому существу; но эта нужда и действие, которое за ней следует, не отмечены каким бы то ни было удовольствием, разве что чувством удовлетворения естественной потребности. Так поступают животные. Но присутствовать на петушиных боях или на отвратительной корриде побуждает жестокость или вообще садизм, которые даже фанатики кое-как прикрывают вуалью «традиции» (какой?), «спорта» (скорее смертельного!) или лицемерного оправдания, что животное-де может «защищаться» (и вовсе гнусная издевка). Церковь долго колебалась: не убивать ближнего — это Божья заповедь или же очевидная мера предосторожности, но другое создание Бога? Бесспорно следуя древним обычаям, Церковь никак не выражала отношения к охоте или ловле диких животных; разве что в агиографических рассказах она сталкивала охотника вроде святого Губерта с жертвой, в которой мог воплотиться Христос, обращавший первого. Однако в каролингскую эпоху стали раздаваться голоса, в том числе и голос Ионы Орлеанского, порицающие удовольствие от охоты — источника гордыни или почти сексуального наслаждения. Но традиционное уподобление силы или миссии короля и сеньоров «воображаемому» как образу охоты, бесспорно, ограничивало их воздействие. К тому же считали, что охота способствует аристократическому равновесию как опоре Церкви и комфорту крестьянина, которого надо поддерживать на пути к спасению. Кстати, животных, особенно злых «диких зверей», в которых, безусловно, обитал Сатана, спасать не следовало: сами епископы охотились, а в XIV веке в монастырских библиотеках были руководства по псовой охоте. И потом, столько людей веками бессмысленно убивали друг друга, что священникам, пытавшимся остановить эти потоки крови, хватало забот и без того — кровь волка уже была не в счет. Эта позиция почти не изменилась: если считать животное существом низшим, обреченным на то, чтобы пасть от человеческой руки, то уничтожить его нетрудно, даже если оно не может защищаться. Этому едва ли не радуются, чего никогда не делает животное, по крайней мере судя по взгляду со стороны. Правда, созерцательные умы, как Альберт Великий в начале XIII века, а также столпы средневековой мысли были проникнуты глубоким убеждением, что убивать ради удовольствия «неблагородно»; ведь царь зверей, лев Нобль в «Романе о Лисе», щадит свои жертвы, и это знак великодушия, ставящий его над другими.
32
Особые «коровьи бои» в Швейцарии между коровами породы H'erens (Прим. ред.).
Очевидно, что уничтожение какого-то вида животных необязательно влечет за собой ненависть и насилие. Приступы малярии, унесшие жизнь императора Оттона III, короля Филиппа Августа или поэта Данте, представляли собой нападения исподтишка, их было правомерно выявлять и давать им отпор — осушать болота, выкуривать малярийных комаров. Чтобы извести вшей, следовало мыть кожу травяным отваром; и кораблям предписывалось не подходить к берегу сорок дней, пока не вымрут паразиты. Опаснее была саранча: если ее облако опускалось на поле или на целый участок (порой в воздух поднимались миллионы насекомых, затмевая солнце), это была абсолютная катастрофа, а возможность есть саранчу служила слабым утешением; стало быть, ее следовало прогонять грохотом ритмичной музыки — тем хуже для соседа! На самом деле последнее массовое нашествие саранчи в Западной Европе было зафиксировано в 873 году. С тех пор их больше не было — возможно, потому, что климатические или биотические условия заставили ее уйти на юг, к субтропическим зонам, где она свирепствует до сих пор, несмотря на современные средства защиты; но поговаривают, что она вновь намерена вернуться на север!
Остальное касается охоты. Сильные чувства, которые даже в наше время вызывает это занятие, оправдывают мое намерение остановиться на этой теме применительно к средневековью. Прежде всего, не будем говорить об облавах, например на волков или кабанов, когда они приносили все больше ущерба стадам или полям. Облава, как и сегодня, если к ней было необходимо прибегнуть, требовала мобилизации больших сил — охотников, собак, коней, составления плана загонки и выбора приемов истребления, и это было тем сложней, что эти звери, кроме медведей, живущих поодиночке, собирались в большие стаи. Подобная задача, отвечающая общим интересам, в принципе не предполагала ни радости, ни ненависти: речь шла просто об очистке невозделанных земель. Человек шел первым — тем хуже для зверей. Так в период с XII по XVIII век истребили множество волков, рысей, медведей, туров, зубров; но лисицы, грызуны и олени еще остались.
Охота в одиночку или небольшими группами — совсем другое дело. Современные охотники уже не ждут от своих действий ни дополнения к рациону, ни очарования риска, ни улучшения экологии. Они часто, но, во всяком случае для Франции, безосновательно ссылаются на «традицию» или «революционные завоевания», упирая на отмену в 1533 году сеньориальной монополии, но забывают, что в средневековье ничего подобного не существовало; или же говорят, с большим правом, об элементах игры и общения, содержащихся в охоте, упуская из виду, по незнанию или сознательно, ту склонность к убийству, которая, к несчастью, присутствует — о чем я уже говорил раз двадцать — в душе человека. В средние века положение было совсем иным, даже если и там можно обнаружить жажду беспричинного насилия. Охота в те времена была основой общества, и тогдашняя литература изобилует рассказами о чудесах, романами, поэмами, хрониками, учебниками и даже материалами судебных процессов, где она занимает первое место. Иконография и археология вносят свой вклад, и об охоте в конечном счете известно едва ли не больше, чем о торговле. Истинная страсть как аристократии, так и простонародья, мотивы которой на протяжении тысячи лет можно считать неизменными. Прежде всего: поиск пищи, бесспорно, приведший к появлению охоты, не представляется основным поводом к ней. Данные раскопок свидетельствуют, что мясо диких животных, зверей или птиц, не составляло и 8% от мясного рациона, и, кстати, замки оставили их костей немногим больше, чем хижины; к этой дичи относились в основном птицы, олени, грызуны, всеядные, а хищники считались несъедобными. Долгое время также утверждали, что охота была спортивным упражнением для подготовки к войне: скачка по пересеченной местности, выход с длинным кинжалом на вепря или с рогатиной на медведя действительно выглядят испытанием выносливости, смелости и ловкости. Но это могло касаться лишь военной аристократии, к тому же между окружением стаи волков и атакой тяжелой конницы общего мало. А потому сегодня полагают, что большее значение следует придать аспекту «забавы», «увеселения», допускающему даже присутствие женщин: возможность сбежать от скуки в стенах замка, от неухоженного быта хижины, насладиться запахом зверей и леса, освободиться от повседневных обязанностей и забот, встретить, но не в одиночку, нечто незнакомое или неожиданное — все это и в наши дни придает охоте качества игры и развлечения.
Это не все: тут нет объяснения ни для военного снаряжения современных охотников, ни для остервенения, с каким сельчане прошлых времен тащили по земле останки убитых зверей. Здесь можно усмотреть удовлетворенную жажду насилия, реализованное стремление к власти над дикой природой, над животным: это был знак превосходства, отличавший главу семьи, рода или государства. Все короли охотились или должны были охотиться; и те, кто отказывался это делать, как Карл V или Людовик XI, имели дурную репутацию. Охота была элементом власти и даже церемониального обряда вхождения в общество мужчин. И когда это удовольствие стало в принципе доступно только тем, кто был способен за него платить, то есть богатым и знатным, по милости Людовика XI в 1468 году, а затем Франциска I в 1533 году, крестьянин по-прежнему упорно искал радость в браконьерстве.
Приемы охоты здесь представляют интерес лишь постольку, поскольку коренным образом отличаются от наших, в которых огнестрельное оружие избавило от необходимости устраивать облавы и рисковать. Из средневековых текстов известны два типа охоты в зависимости от участников, животных и снаряжения. Прежде всего охота «на крупную дичь», на хищников, вепрей, медведей, крупных оленевых; это было дело для охотничьих команд, сеньоров и холодного оружия. Далее — охота на «мелкую дичь», на зайцев, птиц, мелких хищников или косуль; это было занятие крестьян, использующих хитрость и приманки. Животное могли загонять на песчаную гаренну, в кусты, если только оно не жило там обычно, и поджидать там с сетями, силками, клейкими ловушками, а то и с небольшими луками, имеющими дальность стрельбы не более 20 метров. Либо, что считалось более «благородным», оленя, кабана, волка «травили», для чего требовались собаки, кинжалы, мечи, — такая охота была утомительной и рискованной, но очень почиталась. Существовал и третий способ, который сегодня полностью исчез, но в то время считался самым достойным, самым благородным: охота с ловчими птицами, в которой могли участвовать и дамы. Эта практика, несомненно, пришла с Востока, где небольших хищных птиц — соколов, ястребов, кречетов, грифов — приучали находить добычу и прижимать ее к земле, пока не подоспеют собаки или люди. Руководства по охоте, какие написали в середине XIII века сам император Фридрих II или спустя сто лет Гастон Феб, граф де Фуа, уделяют особое внимание этому способу — очень дорогому, так как хищные птицы были редки и продавались по высокой цене; очень сложному, так как обучение птицы можно было доверить лишь признанному специалисту, добившемуся имени и полномочий; очень способствовавшему общению, так как ловчих птиц возили на охоту и дамы; наконец, очень успокаивающему, так как птица повиновалась голосу, жесту, а также вабилу, которое нужно было приготовить, чтобы она не растерзала жертву на месте.
Итак, охота была важным элементом средневековой жизни, никак не связанным с конкретным временем. Знакомое нам понятие открытия охотничьего сезона появилось лишь после того, как площадь дюн, лесов или маквиса, территорий охоты, стала сокращаться, и в начале XIV века во Франции, как и в Испании, его ввели королевским указом, в Италии — решениями муниципальных властей, а в германских странах, где ритуальное значение охоты было больше, это сделали гораздо позже. В то же время владельцы лесов, король, Церковь, сеньоры, уже обеспокоенные уменьшением леса в пользу нивы или чрезмерным распространением привилегий, дававших доступ к лесу, которые жаловали или продавали крестьянам, стали огораживать лесную территорию, оставляя только себе как приобретения от охоты, как и возможность рубить деревья. Теперь лес, прежде saltus, открытый для всех, res nullius, не принадлежавший никому, foresta, где никакие законы не действовали, превращался в укрепление, «d'efens»; но нам трудно сказать, как это повлияло на фауну.