Люди средневековья

Пауэр Эйлин

Шли годы, и жизнь Эглантины мирно протекала за стенами монастыря. Главной целью, для которой они создавались и которую большинство из них достойно выполняло, было прославление Господа. Эглантина проводила много времени в молитвах в монастырской церкви:

И, вслушиваясь в разговор соседний, Все напевала в нос она обедню.

Монахини должны были ежедневно присутствовать на семи службах. В два часа ночи стояли ночную службу; все они вставали с постелей по звуку колокола и шли в холодный, темный храм, где пели хвалу Христу. После этого, когда уже занималась утренняя заря, расходились по кельям и спали еще три часа, а в шесть часов уже окончательно подымались и служили заутреню. После этого шли третий, шестой и девятый час, вечерня и вечернее богослужение, распределявшиеся через определенные интервалы на весь день. Последняя, вечерняя служба служилась зимой в семь часов вечера и в восемь — летом, после чего монахини должны были идти прямо в дортуар и ложиться в постель. В этой связи один из монастырских уставов требовал, чтобы «монахини не толкались и не сновали туда-сюда по лестнице, а ступали тотчас же спать». На сон им отводилось восемь часов, с перерывом на ночную службу. Они принимали пищу три раза в день — после заутрени съедали небольшой кусочек хлеба и выпивали кружку пива, в середине дня съедали полный обед под чтение духовных книг, а сразу же после вечерни, между пятью и шестью часами вечера, ужинали.

С 12 часов до 5 часов вечера зимой и с 1 часа дня до 6 часов вечера летом Эглантина и другие сестры должны были заниматься рукоделием или умственной работой, с перерывами на спокойный, добропорядочный отдых. Эглантина пряла, или голубыми и золотыми нитками вышивала на ризах монограмму Девы Марии (букву «М», увенчанную короной), или изготовляла маленькие кошелечки из шелка для своих подруг или тонкие повязки, которыми они, порезавшись, бинтовали себе руку. Кроме того, она читала псалтырь или жития святых, имевшиеся в аббатстве и написанные по-английски или по-французски, ибо латынь она знала плохо, хотя и могла написать фразу «Ашог утск атша» («Любовь побеждает все»). Иногда в ее монастырь принимали нескольких маленьких школьниц, которых монахини обучали письму и хорошим манерам, а когда она повзрослела, то стала помогать им обучать этих девочек чтению и пению, поскольку хоть они и были счастливы, что их учат, но не получали хорошего образования у добрых сестер. Летом Эглантине иногда разрешали работать в саду аббатства или даже косить сено с другими сестрами; когда же она возвращалась в монастырь, то с расширенными глазами сообщала своему исповеднику, что видела, как мать казначея ехала с покоса на лошади капеллана, сидя у него за спиной, и думала, как это, должно быть, хорошо трястись позади грузного Дана Джона.

Большую часть дня, за исключением перерывов на отдых, в монастыре должна была царить полная тишина, и если Эглантине нужно было что-то сообщить своим сестрам, то ей приходилось делать это знаками. Люди, составившие списки знаков, которыми пользовались в средневековых монастырях, сумели соединить в них исключительное чистосердечие с крайне скудным чувством юмора, и та бешеная жестикуляция, которой монахини сопровождали свой обед, часто вызывала смех, какого не было бы, если бы им было разрешено говорить. Сестра, которая хотела рыбы, должна была «изобразить рукой, как рыба машет своим хвостом», та, которой захотелось молока, должна была «пососать свой левый мизинчик», чтобы получить горчицу, сестра должна была «вставить нос в сжатый правый кулак и потереть его», чтобы попросить соль, надо было «щелкнуть большим и указательным пальцами правой руки над большим пальцем левой», та, которой хотелось вина, должна была «провести указательным пальцем вверх и вниз по кончику большого пальца, поднятого на уровень глаз», а монахиня, которая вспомнила, что не припасла ладана для мессы, и раскаявшаяся в этом грехе, должна была «засунуть себе пальцы в ноздри». В одной из таких таблиц, составленных для монахинь, было не меньше 160 знаков, и в целом совсем неудивительно, что правило, разработанное для тех же монахинь, гласило, что «никогда не следует употреблять их без особой нужды и без уважительной причины, потому что чрезмерное применение их бывает хуже грубого слова и тем сильнее оскорбляет Господа Бога».

Монахини, конечно, были людьми, и уставали порой от служб и постоянного молчания, ибо служение Богу не было легким занятием, да и не предполагалось, что оно будет таким. Не надо думать, что это был способ избежать тяжелой работы или ответственности. В эпоху раннего Средневековья, в золотой век монашества, в монастыри шли только по призванию, и только те мужчины и женщины, которые не представляли себе иной жизни. Кроме того, напряженно потрудившись руками и мозгами, а также душой, они имели возможность отдохнуть. Устав ордена Святого Бенедикта основан на мудром сочетании разнообразия с однообразием, ибо этот святой хорошо знал человеческую натуру. Поэтому монахи и монахини не считали службы монотонными, полагая, что это лучшая часть дня. Но в эпоху позднего Средневековья, в которую жил Чосер, молодые люди начали поступать в монастыри не по призванию, а избрав служение Богу своей профессией. Да, постриг по-прежнему принимали многие истинно верующие люди, не желавшие иной жизни, кроме духовной, но с ними постригались и другие, которые не были созданы для монашеской жизни и из-за которых она теряла свой престиж, поскольку эта жизнь была для них слишком тяжела и не соответствовала их характеру и склонностям. Эглантина стала монахиней потому, что ее отец не хотел тратить силы и деньги на поиски для нее мужа, а для женщины благородного происхождения, не вышедшей замуж, единственным выходом было уйти в монастырь. Более того, к тому времени монахи и монахини уже обленились и почти ничего не делали своими руками, а еще меньше напрягали свой ум, особенно в женских обителях, где прежний обычай познания угас, и многие монахини с трудом понимали латынь, на которой были написаны службы. В результате монастырская жизнь стала терять тот необходимый элемент разнообразия, который внес в нее святой Бенедикт, и монотонность этой жизни становилась порой невыносимой, а строго продуманная последовательность церковных служб деградировала и превратилась в рутину, которую монахи уже не могли оживить своим вдохновением. Поэтому иногда (однако не следует думать, что так было во всех или даже в большинстве монастырей) службы превращались в тягостную обязанность и служились торопливо, без требуемого сосредоточения, и порой даже со скандальным пренебрежением. Но это было почти неизбежной реакцией на чрезмерное однообразие монастырской жизни.

В эпоху позднего Средневековья пренебрежительное отношение к исполнению часов стало встречаться в монастырской жизни слишком часто, хотя монахи грешили этим гораздо чаще, чем монахини. Иногда службы сокращались. Иногда монахи вели себя чересчур развязно, как в Экзетере в 1330 году, где каноники хихикали во время службы, обмениваясь шутками, ругались между собой и даже капали горячим воском с верхних рядов на бритые головы певчих, стоявших в нижнем ряду! Иногда они опаздывали к заутрене, являясь в храм далеко за полночь. Этот грех был особенно распространен в женских обителях, поскольку монахини любили после вечерни посидеть в кельях, вышивая и сплетничая, вместо того чтобы идти спать, как требовал устав. Из-за этого они с трудом просыпались в час ночи и во время службы клевали носом, а потом испытывали поистине танталовы муки, чтобы подняться к заутрене. Мудрый святой Бенедикт предвидел это и написал в уставе: «Когда они будут вставать к святой службе, пусть мягко подбадривают друг друга, чтобы те, кому хочется спать, не опоздали на нее». В аббатстве Стейнфилд в 1519 году епископ обнаружил, что между последним ударом колокола и началом службы проходило порой целых полчаса и что некоторые монахини не пели, а дремали, частично потому, что им не хватило свечей, но главным образом из-за того, что они поздно легли спать; и кто из нас без греха, пусть первый бросит в нас камень!

Монахи и монахини норовили улизнуть со службы задолго до ее конца под каким-нибудь благовидным или неблаговидным предлогом: им нужно накрывать обед или прибраться в домике для гостей, им нужно прополоть грядки или они плохо себя чувствуют. Но самой главной бедой было то, что они делали все, чтобы побыстрее отслужить часы и идти по своим делам. Для этого они опускали слоги в начале или конце слов, пропускали дипсалмы или паузы между строфами, при этом получалось, что к тому времени, когда одна сторона хора пела еще только середину псалма, другая сторона уже заканчивала его; они пропускали предложения, комкали и глотали слова, которые нужно было «напевать в нос», — иными словами, превращали стройное пение в настоящую какофонию.

Проговаривание служб в быстром темпе было столь распространенным явлением, что дьявол вынужден был назначить специального дьяволенка по имени Титтивилл, чтобы тот собирал в большой мешок все выпущенные слоги и приносил их своему господину. Так или иначе, мы знаем о нем немало, поскольку его видели многие святые, у которых обычно взгляд на чертей наметанный. В одном латинском стихотворении рассказывается о содержании его мешка: «Это те, кто гнусно искажал святые псалмы: бездельники, любители поглазеть по сторонам и глотать слова, любители тараторить, тащиться позади, бормотать себе под нос, торопиться и перепрыгивать через фразы, и Титтивилл собирает обрывки слов всех этих людей». Святой цистерцианский аббат однажды сам лично побеседовал с бедным чертенком, и тот рассказал ему о своей тяжелой работе. Аббат поведал эту историю в книге «Зеркало Богородицы», написанной в XV веке для вразумления монахинь Сиона: «Мы читаем о святом аббате ордена Сито, что когда он стоял в хоре во время заутрени, то увидел какое-то страшное существо с большим длинным мешком, который висел у него на шее. Это существо ходило между певчими и ждало, когда упадут все буквы, слоги и слова и пропуски, которые они делали, после чего старательно собирал их и складывал в мешок. Потом он подошел к аббату и стал ждать, что упадет из его рта, чтобы положить это в свой мешок, но аббат, удивленный и напуганный уродливым видом существа, спросил: „Кто ты?“ На что тот ответил: „Я — бедный дьяволенок, и зовут меня Титтивилл, и я выполняю порученное мне задание“. — „И какое же это задание?“ — спросил его аббат. Дьяволенок ответил: „Каждый день я должен приносить своему господину тысячу мешков, полных пропущенных или забытых во время чтения или пения в вашем ордене стихов, слов или слогов, иначе он меня выпорет“». Однако у нас нет никаких причин считать, что он подвергался порке очень часто, хотя мы можем быть уверены, что от мадам Эглантины, старательно напевавшей службу через нос, ему никогда ничего не перепадало. В свободные минуты, когда Титтивилл не собирал те «пустячки», которые монахи выбрасывали из псалмов, он заполнял свой мешок болтовней прихожан, которые вместо того, чтобы слушать службу, сплетничали; он также сидел наверху и ловил высокие ноты тщеславных теноров, которые пели не для того, чтобы восславить Бога, а чтобы покрасоваться своим голосом, и пели псалмы на три ноты выше, чем певчие постарше с их надтреснутыми голосами.

Но однообразие монастырской жизни заставляло монахинь не только неосознанно пополнять мешок Титтивилла. Оно сильно портило характер. Девушек отдавали в монахини не потому, что они были святыми. Порой им, так же как и Батской Ткачихе, которая выходила из себя, когда женщины из другой деревни входили в церковь раньше ее, было трудно сдержать свой гнев, и порой они доводили друг друга до бешенства. Читатели «Петра-пахаря» помнят историю, когда внутрь вошли Семь смертных грехов, и Гнев рассказал, как он служил поваром у игуменьи женского монастыря.

Наслушался я, Гнев, здесь мерзких слов, Которыми они друг друга поливали, Лупя одна другую по щекам. Клянусь Христом, что будь у них ножи, Они б себя насмерть поубивали.

И все-таки нам не часто приходится читать о случаях, подобных тому, что вытворяла одна аббатиса XV века, которая во время службы таскала своих монахинь за покрывала, крича при этом «Лгунья!» и «Шлюха!», или другая игуменья в XVI веке, которая била монахинь кулаком по голове и сажала их в хлев. Не все аббатисы были «так вежливы и так опрятны» и обладали благородными манерами. Записи о посещениях аббатств епископами показывают, что из-за раздражительного характера игуменьи и ее мелких придирок мирное течение монастырской жизни часто нарушалось.

Но вернемся к нашей Эглантине. Десять — двенадцать лет она жила простой монахиней, как полагается, пела во время службы, имела спокойный нрав и хорошие манеры, и все ее очень любили. Более того, она была благородного происхождения; Чосер подробно рассказывает нам, как прекрасно она вела себя за столом и какой была учтивой, а это говорит о том, что она была леди по рождению и воспитанию; по его описанию, она словно сошла со страниц одной из феодальных книг, посвященных воспитанию хороших манер у девочек. Даже ее красота — прямой нос, серые глаза и маленький алый рот — соответствовали стандарту придворной дамы. Женские монастыри страдали некоторым снобизмом; в них поступали дочери дворян и богатых горожан и никогда — бедные девочки или девочки из семей простолюдинов. Поэтому, когда старая игуменья умерла, сестры, вероятно, сказали себе: «Она благовоспитанна, имеет спокойный нрав и связи в кругах аристократии, так почему нам не выбрать ее в аббатисы?» Так они и сделали; она была игуменьей уже несколько лет, когда Чосер встретил ее.