Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника)
Шрифт:
Квакши — ночные амфибии. Днем они прячутся в траве, кустах, норах и других укрытиях, а в сумерки выходят на охоту — ловят различных насекомых. Водоемы они посещают только в сезон размножения, который длится с конца апреля до конца мая. Зимуют древесницы в дуплах, норах под камнями, на дне водоемов.
* * *
Пока мы, отмахиваясь от слепней, отдыхали на кочках, я вспоминал, как впервые познакомился с квакшами. Еще учеником четвертого класса вместе с родителями я отдыхал в Сухуми. Однажды мы с отцом, бесцельно гуляя, пошли по дороге, петлявшей по склону невысокой горы. По камням ползали, оставляя за собой блестящие слизистые
Тропа привела нас на вершину, где в тени деревьев располагался крохотный, на десяток человек, открытый ресторанчик. В его меню было всего два наименования — шашлык и легкое виноградное вино. Рядом со столиком возвышалась эстрада, на которой играл маленький оркестр. Мне запомнилась юная музыкантша. В такт музыке девушка постукивала двумя небольшими деревянными палочками, внося в восточную мелодию испанский кастаньетный колорит.
Съев свою порцию шашлыка, я, оставив отца за столиком, начал обследовать окрестности. Территорию ресторанчика окаймляли нагретые солнцем, терпко пахнущие самшитовые кусты. Находящийся между ними небольшой фонтанчик весь зарос водными растениями. В нем в изобилии плавали головастики. Только я решил заняться ими поближе, как резкий звук отвлек меня от охоты. Музыкантам этот аккомпанемент не мешал, а редкие посетители, вероятно, думали, что на кухне тоскует утка в ожидании залетного гурмана.
Эти пронзительные крики взволновали лишь меня одного. По книгам я знал, что так кричит древесная лягушка. Я подошел к кусту, но голос смолк. Со стороны оркестра послышался очередной чечеточный фрагмент, и невидимый певец вновь ответил. Пытаясь его обнаружить, я засунул голову в самшитовые заросли. Лягушка снова замолчала. Казалось, я вижу каждую веточку, каждый сучок, каждый листик, но обладатель голоса прекрасно замаскировался.
Отчаявшись его поймать, я подошел к отцу. Надо было спускаться в город. Чтобы не возвращаться без трофеев, я в освободившуюся бутылку посадил головастиков из фонтанчика. Кормил я их водными растениями. Через неделю у будущих лягушек начали появляться задние лапки, на которых виднелись крохотные присоски. Но тогда я так и не довез их до Москвы. За день до отъезда я поймал еще одну кавказскую достопримечательность — гамбузию, небольшую невзрачную рыбку, акклиматизированную у нас в стране специально для борьбы с малярийными комарами. Она была посажена вместе с головастиками. Оказалось, что благородное создание питалось не только личинками комаров. Когда мы добрались до столицы, в бутылке, еще слабо пахнувшей кахетинским, сидела лишь одна толстая гамбузия.
* * *
Совершенно измученные жарой, липкой влагой и слепнями, мы наконец добрели до дома. Комендант, увидя фотоаппарат, стал шумно требовать, чтобы его увековечили на пленке. И посмотрев на тучи окружающих нас кровососов, сказал: «Вы меня с паутом сфотографируйте». Но почему-то нарушенная координация движений не позволила ему изловить слепня. Чтобы он отстал, я пару раз щелкнул затвором «Зенита». Удовлетворенный комендант удалился, и мы зашли в комнату, наскоро перекусили и с наслаждением растянулись поверх прохладных спальных мешков. Отдохнув, мы сели за работу — переписывать дневники и обрабатывать добытых за день птиц.
Вечерело. Солнце скатилось к горизонту и рассерженным осьминогом уползло за далекие сопки. Густые синие сумерки наступили по-южному быстро. Вдали застучал дизель электростанции, на улицах зажглись фонари. За поселком из окрестных канав и луж вдруг разом зазвучали целые хоры квакш. Мне отчетливо представилось, что где-то совсем рядом в темноте сидят тысячи древесниц и, уставясь немигающими выпуклыми глазами на летние звезды, чуть не лопаются от любовных песен. Я, закончив препарировать последнюю птицу, взял поллитровую банку с крышкой, фонарик, надел болотные сапоги и вышел на ночной промысел. Лягушек просили привезти в Московский зоопарк и в живой уголок Дворца пионеров. На темных безлюдных улицах под редкими фонарями висели конусы желтого света, в которых плясали сотни ночных бабочек. Изредка на такую «танцплощадку» из темноты вылетала черная шелестящая летучая мышь, хватала насекомое и исчезала.
Я остановился на окраине поселка у огромной лужи, которая, казалось, готова была выйти из берегов из-за мощных звуков, издаваемых сидящими в ней изнывающими от страсти лягушками. Улица здесь заканчивалась. Она упиралась в большой сарай, вероятно, склад, у которого, как пограничный столб, стоял последний фонарь. Дальше лежало безбрежное море густой теплой летней темноты. Я включил карманный фонарик, приготовил банку и пошел вдоль берега «водохранилища». Лягушки настолько хорошо замаскировались в прибрежной траве, что долгое время я лишь слышал их: по мере моего продвижения звуки орущих впереди меня квакш затихали, а за спиной невидимые амфибии вновь начинали «петь».
Но вот и первый трофей. На мысочке сидела очаровательная, чуть больше пятачка лягушка и печально смотрела на тусклую лампочку у склада. Окрыленный успехом, я склонился к самой земле и медленно обошел лужу. Изредка у квакш не выдерживали нервы, они прыгали в воду и пытались спастись вплавь. Но их худосочные ножки были больше приспособлены для лазания по стеблям травы и ветвям кустарников, чем для передвижения в воде. Древесницы плыли, неуклюже гребя тонкими задними лапками. Передние конечности они плотно прижимали к телу, считая, вероятно, что их скорость от этого резко возрастает. Проплыв около метра, лягушки уставали и, растопырившись, застывали на поверхности воды. Тут-то я и хватал их.
Квакши имели различную окраску. Преобладали оттенки зеленого — от легкомысленных салатовых до тех, в которых бывают окрашены казенные помещения. Другие цвета — серые, коричневые — встречались редко. Я наловил уже много лягушек. Но хор в луже гремел все так же мощно, и ухо не улавливало утраты части певцов. В банке было еще много места, поэтому я отвернул голенище «болотников» и залез в водоем. Лужа была неглубокая, со множеством островков — этакое Эгейское море в миниатюре. На этих клочках суши тоже сидели желанные амфибии. Я, как морской разбойник, нападал на острова и брал дань пленницами.
Неожиданно двери сарая распахнулись, послышался шум голосов, и на улицу вылилась толпа народа. Строение оказалось местным клубом, в котором кончили «крутить» кино. Мне не хотелось привлекать внимания, поэтому я, выключив фонарик, застыл на середине лужи полуночной цаплей. Людей, выходящих из кинотеатра, слепила темнота, лишь наиболее зоркие усматривали посторонний предмет в знакомой луже, останавливались и громко обсуждали, чтобы это могло быть. Иногда их догадки были весьма близкими к истине и далеко не лестными для меня. Я, не шевелясь, стоял и терпел. Наконец даже самые любознательные зеваки разошлись. Я включил фонарик и продолжил охоту.
Вдруг одинокая фигура приблизилась к берегу и позвала меня по имени. Я промолчал, подумав, что произошла ошибка. Действительно, в поселке я пробыл меньше суток, и практически никто меня здесь не знал, Сергей же был в общежитии. Но зов повторился. Я откликнулся и выбрался на берег. Передо мной на нетвердых ногах стоял комендант, культурно отдохнувший в кино.
Но каково зрение! Прямо Соколиный Глаз! Однако выяснилось, что он уже семь лет как близорук, а очки не носит принципиально, так как постоянно их теряет.