Людина
Шрифт:
– Тихо!
– кликнув вiн у сильнiм зворушенню.
– Я вас люблю, Олено; не завдавайте менi болю!..
Брови його стягнулися грiзно; закусивши долiшню губу, глядiв на неї заiскреними очима.
– Чому вiдтрутили ви мене? Я вас люблю, Олено, будьте моєю жiнкою!
– сказав вiн пристрасно.
Вона стояла перед ним, оперта о стiну, блiда, з широко створеними очима, з дрожачими нiздрями, у важкiй боротьбi. Сильно товклось в грудях її серце. Ноги дрожали пiд нею, i вона не змогла уст одтворити.
– Олено, дорога, вiдповiджте менi!
Вона мовчала.
– Чи ви втратили мову? О, скажiть лише одне слiвце.
Вона ледве глянула на нього, опiсля закрила розпучливим рухом лице й застогнала. Вiн зсунув лагiдно з лиця її руки та шукав її очей. Вона
– Ви не любите мене?
– прошептав, глибоко зворушений.
– Не хочете бути моєю жiнкою? Не хочете?
Минула мала хвилина, в часi котрої чути було лише її важкий вiддих.
– Коли так, то простiть!
– Я хочу, Фельс! О, боже, я хочу, хочу… - вирвалося з її уст.
А вiн, почувши се, вже пiрвав її в свої обiйми, покривав смертельно блiде її лице гарячими поцiлуями, шептав пристраснi любовнi слова, смiявся…
Вона мовчки зносила тi любощi, й лише голова її опадала чим раз, то глибше на його рам'я…
Вже було пiзно по пiвночi. Мiсяць свiтив ясно в кiмнату обох сестер, а крiзь створене вiкно долiтав iз саду спiв соловiя. А як вiн спiвав, виспiвував! Далеко-далеко лунав нiжний щебет серед тихої ночi! Здавалось, немов старий лiс дубовий, i тихе село, i все, сповите в синяво-срiбне свiтло мiсяця, причаїло дух та прислухувалось пiснi… Лише старий годинник iшов собi своїм спокiйним ходом, одностайно; а його одностайне тикання переривав хiба часом гiркий нервовий плач…
– Не плач, Iринко!
– Я не плачу…
– Плачеш…
– Плачеш! О, змилуйся, перестань, а то я здурiю?
– Менi серце пукає [45] , я не можу… I знов тихо, i знов плач, лише тихший, розриваючий серце.
– Iринко!
– Завернись, Олено!..
– Пощо? Се не мало б цiлi…
– О, боже, боже, боже!
– I що ж на тiм, Iринко?
– прошепотiла скоро Олена.
– I я, i ти, всi дiстанемо пристановище…
45
– Пукати - розриватися.
Вона зареготалась пiвголосом, неначе божевiльна, i усiла прямо в лiжку. Горiла, немов у гарячцi, а за висками товклись у неї живчики, немов молотки.
– Чи лише я збрехала? Чи лише я одна? Хто питає про правду, або про любов? Врештi я була мiж вами найсильнiша, то хрест нести припало менi.
– В тiм нема для мене нiчого потiшаючого…
– Що ж хочеш? Я сповнила своє "завдання". Чи ж нi?
– Дiйсно!
– Чи ж маю я тепер плакати?
Iрина не вiдповiдала.
– Се було б тепер злишнє. Не муч мене бiльше, Iринко!
– додала глухим голосом, коли молода жiнка все ще не втихала.
– Не буди в менi колишньої людини! Могло б ще все розпастись, а се ж була б велика дурниця!..
– Успокiйся, дурна!! Ти не знаєш людської натури? Не знаєш, що то "людина"? Ха-ха-ха!
Тихо стало мiж сестрами. Iринка i не ворушилась бiльше. Олена лежала, немов у полум'ї, й думала неустанно про нього. Неустанно, але - нiчого ясного, нiчого, що б купи держалося. Барвнi думки, чуднi образи хвилювали та гнали, неначе скаженi, одна за одною. Аж по довгiм часi вона задрiмала, їй здавалось, неначе б величезнi, шумлячi, морськi хвилi чим раз, то ближче i ближче пiдходили до неї i збивались над її головою. Бурнiли, шумiли грiзно, а промiж їх шумом долiтав голосний, могучий, лаючий голос, що аж земля задрижала i чуднi дрожi пробiгли по її тiлi… Її очi полинули понад хвилi, освiченi червонозолотим блиском. Все ближче доходив до неї голос, аж до глибини душi її. Серце у неї билось, мало не пукло. Хотiла крикнути, обiзватись, однак море… воно стало нараз спокiйне i гладке, а по його золотавiй площинi ступав мужчина, високий, вiдважний, з сяючим чолом: прямо пiдiйшов до неї i… усмiхнувся…
I не дивувались вони, що так довго не бачились. Любувались собою i сперечались, а мiж тим шумiло море
Щось у мiсяць опiсля, тихого ясного вечора iшов далекою просторою толокою молодий пастух за малою чередою i виспiвував якусь тужливу, сумну думку. Далеко лунав його молодий голос i тремтiв у воздусi. Зблизившися до помешкання Ляуфлерiв, спiвак замовк. На дорозi перед зiльником, що розложився якраз перед фронтовою стiною помешкання, на подвiр'ї стояла зiбрана велика юрба сiльських людей. Стара Катря ходить мiж ними з поважним лицем та фляшкою горiвки i частує газдiв та газдинь. Кождим разом, коли подає кому наповнену чарку, додає з повагою: "За здоров'я молодих!"
Заїзна брама стояла широко створена, i вiз за возом заїздив на подвiр'я. Се весiльнi гостi. На весiлля Олени запрошено усiх знакомих з околицi. Фельс наставав на те, щоби весiлля вiдбулось гучно, а вона не противилась тому анi одним словечком. I от появились усi запрошенi. Гратулюють удруге сяючим з утiхи родичам. Займають урочисто вказанi мiсця у святочно прибраних кiмнатах. З головою, гордо пiднесеною, проходжується нинi радникова помiж своїми гiстьми. Чудно: її обгорнуло щось, неначе б дух колишнiх добрих часiв… Давня зарозумiлiсть, що мовби давно завмерла, вiджила тепер наново в тiй прибитiй жiнцi. Вона подала ласкаво надлiсничим руку, а вчителiв привiтала лише гордим поклоном. Здавалось, немовби вона i не проживала з ними нiколи у ближчих товариських вiдносинах. Вони нiби вперше, i то з ласки, знайшлися в її домi… Правда, се вiддавалася її донька… Її доньку вибрав найгарнiший мужчина з цiлої околицi за жiнку… А он там, пiд дзеркалом, на убраному квiтами столi лежали дарунки, котрi подiставала молода вiд рiзних давнiх i нових знакомих. Однак не їх вид наповняв серце панi радникової гордiстю, материнським задоволенням… Нi, її погляд спинився лише на одному мiсцi стола, а то на серединi… Там пишалась прекрасна китиця рож, а бiля неї лежала велика касетка [46] з срiблом на дванадцять осiб. Се дiстала Олена вiд Фельсового барона. Вiн пiзнав її вже, i вона, як довiдалась панi радникова, мала йому дуже сподобатись. На весiлля не прибув вiн, звиняючись дуже привiтно, однак обiцяв не забувати про молодих, коли вже будуть на новiм газдiвствi.
46
– Касетка - скринька.
Була тут i стара Маргарета. Вона прибула що лиш нинi ранком. Постарiлась дуже i стала ще хмарнiшою. В старомоднiй сукнi, з окулярами на носi, ходила мовчки з одної комнати до другої, або, опершись на руку радникової, слухала мовчки її балакання про Фельса. Який вiн щасливий, як безгранично любить Олену, з якою особлившою любов'ю й поважанням поводиться вiн з її родичами, як, довiдавшись, що вони мусять покинути дотеперiшнє мешкання, вiддав їм свою маленьку хатчину в мiстечку К. до повного ужитку.
– За безцiнь, дорога Маргарето. за нiчо!
– запевняла радникова.
– "Вам з Генею не слiд побиватись на селi, - говорив вiн.
– У мiстi життя легше, можна собi скорше порадити". Iринка їде, розумiється, з Оленою; тi обi вже нерозлучнi. Вiн з доброї родини, - говорила далi з притиском i помiтним голосом, наколи Маргарета на все вiдповiдала мовчанням.
– його батько був поштарем у С. На жаль, утратив родичiв ще дитиною, а з своякiв остався йому лише один старий вуйко, лiсничий, котрий його i виховав; тому й вiн посвятився сьому заводовi [47] . Але що се має до речi, Маргарето? Вiн добрий, щирий хлопець, чесний, ретельний чоловiк, i Олена буде з ним щаслива!
47
– Завід - фах.