Людоедка

Гейнце Николай Эдуардович

— А говорят влюблен как, страсть… Совсем без ума от нее…

— Удивительно…

— Чем-нибудь, да сумела завлечь… Ведь истукан, бирюк, от нас бегал…

— А к ней забегал…

— Говорят, она очень хороша, папаша мамаше рассказывал, — вставила одна из девиц, — мамаша даже рассердилась.

— А он где ее видел?

— Он на обеде был…

— Ах, был, интересно, расскажите, пожалуйста…

— Да я ничего не знаю… Только, когда входила к маме в будуар, слышала конец разговора. Папа сказал: «Не говори, она просто красавица», а мама на это ему: «Стыдись, у тебя дочь-невеста». При мне разговор не продолжался, но мама с тех

пор не в духе.

— Еще бы быть в духе… сорвалось… — заметила одна из беседовавших барышень, по внешности не имевшая возможности надеяться не только выйти замуж за Салтыкова, но и вообще за кого-либо, тем более, что ходили слухи, что и приданое-то за ней не из крупных.

— У мужчин престранный вкус! — вставила другая и даже презрительно сжала губки.

— Да, у Салтыкова оказался уже совсем своеобразный.

— Говорят, она его бьет…

— Если не бьет теперь, то будет.

— И поделом…

Так волновались московские невесты. Мужья и отцы остались, как мы видели, «при особом мнении», особенно те, кто видел Дарью Николаевну на пресловутом обеде у Глафиры Петровны. Красота Дарьи Николаевны, ее полный расцвет молодости и силы, соблазнительная, полная неги фигура и глаза, в которых теплился огонек только что возникающей страсти — все это не могло не произвести впечатления на представителей непрекрасного пола Белокаменной.

— Однако, у Салтыкова губа не дура, подцепил кралю; только ее, даром что тихоней прикидывается, надо, ох, как держать, а то она сядет и поедет… Глеб Алексеевич, кажется, не по себе дерево рубит, с виду-то парень в плечах косая сажень, а духом слаб, так в глаза ей и смотрит, и, видно, хоть он и этого не показывает, что и теперь она его держит в струне.

— Может так в женихах балует… — догадывались некоторые, — а мужем сделается, приберет к рукам…

— Нет, это уже оставьте, — возражали им, — не такая она баба, чтобы даться… На нее спервоначалу надо узду накидывать, а как сразу не взнуздал, так не оседлаешь…

— Любит он, видимо, ее…

— То-то и оно-то… Таких женщин любить нельзя, или лучше сказать, показывать им нельзя, что уж очень их любишь… Они любящим-то человеком и верховодят, а коли видят, что не очень на них внимание обращают, бывают случаи — смиряются…

— Да, незавидна Салтыковская доля…

— Зато девушка-то — картина писанная…

— Приглядится.

— Оно так-то так…

— А характерец-то себя дает знать… Что там ни говори Глафира Петровна, а уж ее не совсем же понапрасну прозвали «Дашут-кой-зверенышем».

— Видно, видно, что с характерцем… Ломает себя перед старухой — прикидывается.

— Выйдет замуж — развернется…

— Что-же, ведь его никто на аркане не тащил… Терпеть надо.

— А все-таки хороша!

— Да!

Так обсуждали предстоящий брак Салтыкова мужчины.

Все сходились, однако, в одном, что в толках, которые теперь, как угадал Глеб Алексеевич, из района Сивцева Вражка перешли почти на всю Москву, о детстве невесты Салтыкова и ее крутом, прямо бешенном нраве, есть доля правды, и что Глафире Петровне, умная как бес Дарья Николаевна, попросту отвела глаза.

Генеральша, действительно, продолжала быть всецело под обаянием своей будущей племянницы. Не проходило дня, чтобы старуха не посылала за ней, не дарила бы ей богатых подарков, не совещалась бы с ней о предстоящей молодой девушке замужней жизни, о том, как и что нужно будет изменить в домашнем хозяйстве Глебушки,

в управлении его именьями и т. д.

Дарья Николаевна с покорностью, которую ни на минуту нельзя было заподозрить притворною, слушала россказни Глафиры Петровны, видимо, вдумываясь в ее слова, отвечала толково, не торопясь, что ценила в людях генеральша, предлагала ей со своей стороны вопросы и рисовала планы будущего хозяйства в доме и имениях Глеба Алексеевича. Салтыкова приходила в положительный восторг от хозяйственной сметки, практичности будущей жены ее любимого племянника.

Не видала Глафира Петровна появлявшегося изредка, когда, видимо, терпение Дарьи Николаевны истощалось, выражения глаз Дони, как она, подобно Глебу Алексеевичу, стала звать Дарью Николаевну. Это было выражение такой непримиримой злобы и адской ненависти, что заметь его генеральша, она сильно бы призадумалась о будущем, которое ожидало не только ее милого Глебушку, но и ее самое, когда эта девушка сделается его женой, а ее родственницей. Но Дарья Николаевна умела не дать заметить прорывающегося наружу внутреннего состояния своей души, скромно опуская длинные ресницы, закрывала от людей зеркал этой души — глаза.

Еще сильней привязалась старуха к невесте своего племянника с тех пор, как Костя и Маша, несколько раз обласканные Дарьей Николаевной, стали не чаять души в «новой тете», как они называли Иванову. Последняя не являлась без гостинцев для «сиротиночек», как она называла внучатых племянника и племянницу Глафиры Петровны, и высказывала к ним необыкновенную нежность. Чистые сердца детей отозвались на ласку, считая ее идущею также от сердца.

— Я сама сирота, к сироте-то у меня так сердце и рвется; вы, тетушка, заменили им мать и отца, а мне никто не заменил, да и при жизни отца с матерью я была все равно что сирота… Царство им небесное, место покойное… Не тем будут помянуты, отказались от дочки свой заживо…

— Господь их прости, — остановила ее растроганная генеральша. — Не ропщите на них, грех…

— Я и не ропщу.

— Не ведали бо, что творили…

— Истинно, тетушка, не ведали… Кабы не Глебушка, да и не вы, может я не нынче-завтра бы совсем погибла.

— Все Господь… — крестилась Глафира Петровна.

Дарья Николаевна тоже набожно крестилась, возводя глаза к потолку. Глеб Алексеевич плавал в море блаженства. С необычайною роскошью и с предупредительностью влюбленного, он заново отделывал внутренность своего дома, чтобы создать для своей ненаглядной Дони, достойное ее жилище. С работами очень спешили, так как день свадьбы приближался. По желанию тетушки Глафиры Петровны, он назначен был через месяц после официального объявления Салтыкова и Дарьи Николаевны женихом и невестой.

Это желание, конечно, разделял и страстно влюбленный жених. Дарья Николаевна не противоречила, и несколько присланных Глебом Алексеевичем его дворовых девок, под наблюдением Фимки, с утра до вечера работали в красненьком домике над пополнением приданого своей будущей госпожи. Барышня и с ними была кротка и ласкова, и их рассказы об этом ставили в тупик даже соседей, которые решили бесповоротно, что «чертово отродье» обошла «большую генеральшу», как называли они Глафиру Петровну Салтыкову, как обошел предполагаемый отец «Дашутки-звереныша» — «кровавый старик» — вельмож и знатных господ, которые его, «колдуна», похоронили со всеми христианскими почестями. Некоторые из этих соседей стали колебаться.