Людоедское счастье. Фея карабина
Шрифт:
(Господи, никогда не думал, что пятьдесят метров – это так далеко!)
Леонар, профессор Леонар… Он все–таки не такой, как Сенклер, он из другого теста. Он не перенял традицию, а родился в ней. Всосал свои непреходящие ценности с молоком натуральной кормилицы, в самом деле выписанной из нормандской деревни. За его спиной, наверно, дюжина поколений дипломированных врачей. В старину – королевский лейб–медик, сегодня, может быть, председатель национальной медицинской корпорации… Словом, сливки врачебного сословия, начиная с мольеровских лекарей. И чтобы такой человек случайно погиб в таком неприличном месте, в компании владельца занюханного гаража и инженера дорожного ведомства, влюбленного в собственную сестру? Так низко пасть! Так скомпрометировать семью! Его похоронят тайком, темной, безлунной ночью.
(Да неужели тут всего пятьдесят метров?)
Кончай трепаться, Малоссен! Не суди предвзято и не занимайся демагогией. Ты же подонок, ты ж ни фига не смыслишь в повадках так называемой элиты. Приспособление – вот их единственный метод. Весь секрет их власти в приспособлении. Они приспосабливаются ко всему, они вылезают в президенты, играя на гармошке. И на метро–то они не ездят только потому, что с королевской непосредственностью ходят пешком по Елисейским полям.
Пьер Карден сверху, ширпотреб снизу. Приспособление.
Тео действительно у нас. И Клара. И Тереза. И Жереми. И Малыш. И Лауна со своим животом. И Джулиус, который показывает мне язык. Моя семья. Мои.
– Бен!!!
И – молчание. Это одна из моих сестричек закричала от ужаса, увидя меня. Которая же? Лауна обеими руками зажала себе рот. Тереза за своим письменным столом смотрит на меня как на привидение (а я и есть привидение). У Клары, стоящей возле своей кровати, глаза наполняются слезами. Затем ее руки принимаются что–то искать на ощупь за спиной, и на свет появляется «лейка». Вспышка. И ужас отступает, моя рожа приобретает реалистические пропорции.
А Жереми окончательно восстанавливает естественный ход вещей вопросом:
– Слушай, Бен, ты можешь мне объяснить, почему это сучье пассивное причастие согласуется с этой курвой прямым дополнением, когда оно стоит перед вспомогательным глаголом «быть»?
– Не «быть», а «иметь», Жереми, перед вспомогательным глаголом «иметь».
– Один хер. Тео в этом деле не тянет.
– Я больше по части, механики… – смущенно говорит Тео.
И я объясняю, объясняю старое доброе правило, по–отечески поцеловав каждого в лоб. Понимаете, когда–то давно причастие всегда согласовывалось с прямым дополнением, стояло ли оно перед или после вспомогательного «иметь». Но люди так часто не делали согласования, когда причастие стояло после, что ученые решили превратить эту ошибку в правило. Вот так обстоит дело. Как видите, языки развиваются под влиянием человеческой лени. Действительно, «достойно сожаления».
– Все это произошло рядом с моим домом, Бен. Они, гады, сообразили, что ты заскочишь ко мне узнать, все ли у меня цело, и навалились на тебя рядом с моей парадной.
Я лежу на своей постели. Джулиус сидит на полу, положив голову мне на живот. Добрых три сантиметра языка – мягкого, горячего (живого!) – покоятся на моей пижаме. Тео ходит взад и вперед по комнате.
– Когда я приехал из больницы, все уже было кончено. Здоровенный такой мент, одетый как летчик из «Нормандии – Неман», грузил тебя в тачку.
(Спасибо, инспектор Карегга.)
– Я думаю, он за тобой следил. И когда увидел, что ты идешь ко мне, решил, что у него есть время пойти купить сигарет. А когда вернулся, те уже успели тебя отметелить.
– Ты не видел кто?
– Ничего не видел, «скорая» как раз увозила тех твоих корешей, которых этот летчик отделал. Впечатление такое, что он с ними неплохо поработал.
(Еще раз спасибо, Карегга.)
– А у тебя, Тео? У тебя ничего не сломано?
– Костюм загублен к такой–то матери.
Он внезапно останавливается и поворачивается ко мне.
– Можно тебе задать один вопрос, Бен?
– Валяй.
– Ты имеешь отношение к этим бомбам?
Уж чего–чего, а этого я не ожидал.
– Нет.
– Жалко.
Да, вечер сюрпризов, видно, еще не кончился.
– Потому что, если бы это была твоя работа, я бы тебя первый поздравил как национального героя или вроде того.
Да что на него нашло? Надеюсь, он не собирается толкнуть мне речь о прогнившем обществе потребления. Не ему, не мне, не в нашем возрасте и не при нашей работе об этом говорить.
– Давай, выкладывай, Тео, что у тебя на уме?
Он подходит к кровати, садится рядом с головой Джулиуса, который косит на него глазом (живой!), и наклоняется ко мне с видом персонажа из шекспировской драмы.
– Тот мужик, которого разнесло на куски в кабине… Пауза.
– Так что?
– Это был гад, каких свет не видал!
Не стоит преувеличивать: таких, как он, хоть пруд пруди, а их гадство в общем простительно, потому что они считают своим долгом так поступать.
– Ты его знал?
– Нет, но я знаю, чем он развлекался в свободное время.
– Дрочил в кабинках фотоавтоматов?
В глазах Тео диковатый блеск.
– Именно так, Бен.
Честно говоря, не вижу в этом ничего особенно страшного (ни особенно приятного).
– И при этом любовался кое–какими сувенирами.
Голос его дрожит. Дрожит от ярости, на которую я даже не знал, что он способен.
– Да не темни, выкладывай наконец!
Он встает, снимает передник с маргаритками, достает бумажник из кармана пиджака, вытаскивает что–то похожее на старую фотографию и протягивает мне.
– На, смотри.
Действительно, это старая фотка, обрезанная фестончиками, черно–белая. Но очень темная, очень. На ней можно различить атлетически сложенное тело профессора Леонара, лет двадцать или тридцать назад, абсолютно голое с ног до заостренной макушки. Он стоит с пылающим взглядом и дьявольской усмешкой, положив руки на другое тело, распятое на столе…
– Не может быть!
Я поднимаю глаза. Лицо Тео залито слезами.
– Он мертвый, Бен, понимаешь?
Я снова смотрю на карточку. Какой инстинкт подсказывает нам, что часы стоят, даже если на них точное время? Лежащий на столе ребенок, которого профессор Леонар держит за бедра, мертв, в этом можно не сомневаться.