Людовик и Елизавета
Шрифт:
— Дурашка! — совсем ласково сказал Кривой. — Да разве ты Столбина ловил? Ты ловил и поймал Воронихииа, как тебе было приказано, а о том, что этот Воронихин самый Столбин и есть, ты даже не знал. Так за что же я тебе платить буду? Уж не за то ли, что я, сидя на месте, больше знаю, чем ты, хотя там и вечно трешься? Да ведь тебя давно прогнать с глаз нужно! Я тебя по доброте сердечной все еще держу, а ты дерзаешь денег требовать? Нехорошо, Ванька! И в твоем деле тоже надо совесть иметь! Ступай-ка подобру-поздорову, дурашка, да подумай о моих словах на досуге!
Так и пришлось
Занимаясь политическим сыском, Ванька должен был вращаться среди народных масс, рассчитывая выискать и схватить агитатора. Это поставило его лицом к лицу с общенародным настроением, и для Каина отнюдь не было тайной, что Брауншвейгский дом не пользуется ни популярностью, ни любовью масс и что наоборот, при имени царевны Елизаветы лица светлеют, словно заслыша что-то обещающее радость и счастье.
Но само по себе настроение масс не могло быть решающим. Царствование Анны Иоанновны тоже не пользовалось популярностью, а между тем при покойной государыне не было проявлено ни одной мало-мальски серьезной попытки учинить переворот. Да это и понятно: у Бирона была железная рука, и он умел направлять своих клевретов в определенную сторону, а правительство регентши отличалось бессистемностью, слабостью, растерянностью. Заговор налицо, он крепнет, растет, пускает корни — это Ванька отлично видел. Но сам же Кривой не раз жаловался ему, что Анна Леопольдовна отступает перед решением принять крутые меры, на которых настаивал принц Антон. Со стороны Швеции явно пахло войной, гвардия открыто выражала свою преданность царевне: нетрудно было предсказать, что из всего этого неминуемо возникнет серьезная заваруха.
Ванька вспомнил мысль, мелькнувшую у него в голове еще тогда, когда Кривой впервые посвящал его в политическое положение момента. "Служа правительнице, рискуешь больше, чем став на сторону царевны!" — вот как формулировалась тогда эта мысль. И теперь Ванька видел, что его соображения были правильны, что риск все возрастает, но с каждым днем меньше оправдывается.
Раздумывая дальше, Каин пришел еще к нескольким, довольно неожиданным соображениям. Во-первых, он подумал о том, что ведь, в сущности говоря, царевна Елизавета Петровна как-то ближе ему, чем Анна Леопольдовна; во-вторых, подумал о том, какую разную позицию занимают сторонники той и другой.
Ведь агенты как правительницы, так и царевны ни в средствах, ни в цели, ни в приемах борьбы нисколько не отличались друг от друга. О бескорыстии заговорщиков не могло быть и речи — кто же не знал, что царевна сыплет деньгами направо и налево! Заговорщики точно так же переодевались, выслеживали, подслушивали, подкупали, прикидывались, а между тем они были «заговорщики», тогда как Ванька именовался шпионом, сыщиком, Иудой-предателем. Попадись Ванька в руки заговорщиков, и с ним поступили бы не лучше, чем со Столбиным. Только сказали бы: "Собаке собачья и смерть",
Словом, результатом размышлений Ваньки было то же самое, что уже давно назревало в тайниках его сознания: служить Кривому бездоходно, опасно и глупо.
Но как же сразу перекинуться на другую сторону? Вдруг еще его искренности не поверят и выдадут его правительству? Нет, надо сначала овладеть какой-нибудь важной тайной, суметь явно доказать свою приверженность царевне, а уже потом вступить в ряды заговорщиков. Тождество Столбина с переводчиком Шмидтом, купцом Алексеевым и гоф-фурьером Воронихиным наглядно указывало на нити, связующие Швецию и Францию с партией царевны. У французского посла Ванька имел верного слугу в лице Жана Брульяра, значит, в эту сторону ему и следовало направить свою деятельность, тем более что через посла Шетарди можно будет войти в доверие царевны…
"Батюшки! — перебил свои размышления Каин. — Да ведь Оленька-то живет у царевны!"
Вот та награда, которой он потребует, между прочим!
Мысль об Оленьке дала окончательный толчок его готовности перекинуться на сторону царевны Елизаветы. Через несколько дней он навестил Кривого и сообщил ему с озабоченным видом, что напал на след грандиозного замысла и потому решил посвятить себя окончательному раскрытию его, а, следовательно, все это время решил не брать на себя никаких других дел.
Кривой искоса посмотрел на Ваньку, но не протестовал. Он только попросил, чтобы Ванька время от времени наведывался к нему.
Затем Каин всецело отдался надзору и выслеживанию французского посла. Он нанял полуразвалившуюся хибарку, помещавшуюся на другом берегу реки против дачи французского посла, и неотступно наблюдал по ночам за противоположным берегом. Эти наблюдения, равно как и сообщения Жана Брульяра, дали ему понять, что в настроении заговорщиков происходит какой-то поворотный пункт, так как вместо прежнего уныния и подавленности в посольстве царит большое оживление, да и сам посол, как сообщал Жан, повеселел.
Ванька не раз замечал, как ночью по реке крадучись пробирались лодки и приставали к даче. Не раз проплывала большая гондола, с которой около дачи неизменно раздавались звуки трубы. В первое время появления гондолы на даче все оставалось тихо, но однажды — это было в самом конце июля, — в ответ на трубный звук на берегу появился человек, махнувший белым платком. Тогда гондола пристала к берегу и простояла там часа два-три, после чего опять отплыла обратно. После этого гондола приплывала еще раза два-три и каждый раз приставала к берегу.
Все эти наблюдения давали Ваньке сравнительно мало материала, но он терпеливо ждал наступления осени, так как с переездом обратно в город работа его, Каина, была бы значительно облегчена. У него уже составился маленький план, как использовать тайну потайного хода: Жан Брульяр будет той жертвой, которой надлежит очистить Каина от грязи прежней службы! А пока самые ничтожные сведения были очень ценны. Посол повеселел, в посольстве царит оживление — значит, шансы заговорщиков поднялись, и ванькино ренегатство имеет полный смысл.