Людовик XIV, или Комедия жизни
Шрифт:
Забыто было время, когда Сен-Клу был для нее мучительной темницей, где угрозы ревнивого мужа не давали ей покоя. Над ним, над королем, над всеми своими врагами, даже над собственным сердцем восторжествовала она, и в руках ее была теперь такая сила, такое могущество, каким не владела еще ни одна из женщин, бывшая на французском престоле.
Король, оставив свиту в смежной комнате, вошел в приемную принцессы. Вся страсть и романтические грезы прежних лет завладели им снова, и, полный надежды на счастье, он быстро приблизился к ней, знаком приказав ее дамам, Мертон и Лавальер, удалиться.
— Анна, — начал Людовик, сжимая ее руки, — судите сами, как велики ваши заслуги, если мы, государь могущественнейшей из европейских наций, не можем найти им соразмерной награды?! Мы воздаем вам лишь ничтожный почет, указывая избраннейшим представителям нашего народа на вас как на богиню славы, как на гения — покровителя Франции, перед которым должна преклониться нация!
— Государь, что бы ни ждало меня в будущем, но теперь я счастлива, сознавая, что Дуврским договором дала ответ, вполне достойный пренебрежения, оказанного бедной Анне Стюарт в Сен-Коломбо. Мне не суждено было стать супругой вашего величества, королевой Франции, но я доказала по крайней мере, что вполне достойна этой чести! Роль «Ночи», игранная мною в Марли, кончена, и если бы мгновенная смерть поразила меня теперь, я бы сказала только, что достигла того, что было целью и сущностью моей жизни, единственной надеждой в моих страданиях: я прославила вас и Францию! Мне остается только желать, чтобы вы, Людовик, всегда оставались в этом величии и не променяли бы прав вашего свободного государства на ту чечевичную похлебку, что вздумают поднести вам Рим и его служители! Обещайте мне это: вот единственная награда, которой я требую за все, мною сделанное!
Людовик торжественно поднял правую руку:
— Да падет наше государство и род наш, да умрем мы, всеми покинутый, не оставив ни в ком сожаления, если только когда-нибудь поступим так дурно и забудем этот час и вас, дорогая принцесса. Вы сами знаете, что это невозможно, знаете, что только вы воодушевляете нас, что вы единственная повелительница нашего сердца, и биться под вашим знаменем — вот нерушимый обет всей нашей жизни! Сделайте вполне счастливым нынешний день, Анна, произнесите то слово, что может исцелить наше тайное горе, уничтожить угрызения нашей совести! Сознайтесь, что не честолюбие, не жажда великодушной мести побудили вас к тому, что вы сделали. Скажи мне, дорогая Анна, что это любовь, та горячая, юношеская, неизменная любовь, на которую ты негодовала, презирала, но которую все-таки не смогла ни уничтожить, ни перенести на нашего брата. Его ты никогда не любила! Скажи, что любишь меня, только меня, и будешь счастьем моей будущности! — Он в слезах упал к ее ногам. — Это, только это скажи мне, Анна, и ты будешь тем, чем некогда надеялась быть!
Грудь принцессы высоко поднималась, вся кровь прилила к сердцу, а широко открытые, блестящие глаза вопросительно смотрели на короля.
— Мы поклялись при твоем отъезде в Англию и сдержим клятву. Неограниченный повелитель Франции, могущественнейший государь в мире, я самовольно решу наш жизненный вопрос! Мы вытребуем у Рима расторжение наших браков, и разрешение святого отца сделает тебя королевой Людовика, повелительницей Франции!
— Ты можешь победить Европу, Людовик, можешь, как Генрих Восьмой, менять своих жен, но ты не коснешься основных законов твоего дома и Франции. Ты грезишь, Людовик, а короли никогда не должны грезить! Только ценой Генриха Восьмого, презренной, кровавой, бесчестной ценой, мог бы ты купить развод с твоей женой. Ты должен был бы отречься от веры твоих отцов, стать лютеранином! Спроси себя, царственный Бурбон, решишься ли ты на это! — Дрожащая и бледная, Анна отошла от короля. — Я никогда не произнесу слов, которые вы хотели услышать, сир. Довольно я работала для света, ведь безнаказанно долго не смотрят на солнце: оно ослепляет. Я же пока еще ясно вижу. Перед таким преступлением отступает мое честолюбие! Я остаюсь верной женой вашего брата!
— Анна, дорогая Анна!
— Довольно, ваше величество, мой супруг ждет!
Она отворила двери и позвала своих дам.
С трудом овладев собой, король предложил ей руку и повел к собравшемуся двору.
Приемная принцессы затихла и опустела. Издали доносились звуки приветствий, встретивших принцессу в тронном зале. Вдруг послышался звук отпираемого замка, потайная дверь, скрытая обоями, отворилась, выглянуло из-за нее ядовито улыбавшееся лицо, священник скользнул в комнату и осмотрелся вокруг.
— Удачно! Как раз вовремя! — прошептал он. — И кто бы на ее месте вторично устоял от искушения! Терезия и Филипп должны тотчас же узнать об этом свидании! А там, Гаржу, милейший доктор, делай свое дело.
Как кошка прокрался он к буфету, стоявшему на другом конце комнаты и открыл его. Великолепный сервиз бросился ему в глаза. Вынув из-под сутаны бумажку, он осторожно всыпал что-то в золотую чашку, стоявшую между другой посудой. Потом старательно привел все в прежний порядок и скрылся тем же путем, каким вошел.
В честь благополучного возвращения герцогини Орлеанской был назначен парадный обед при дворе, затем предполагали смотреть комедию Мольера «Блистательные любовники», а после небольшого промежутка, назначенного для перемены туалетов, должен был начаться бал, на который была приглашена вся столичная знать.
За обедом королева Терезия была, по обыкновению, холодно-любезна, но герцог Филипп был замечательно мрачен и рассеян, что вовсе не соответствовало почестям и вниманию, оказываемому всеми его супруге. К счастью, принцесса и король ничего не замечали. Анна была чрезвычайно весела, оживлена, смеялась, рассказывала тысячи дуврских анекдотов — словом, всеми силами старалась уничтожить впечатление последнего свидания с королем. Послеобеденная прогулка прошла незаметно, и все отправились на представление.
Кресфиллу, портрет Анны Орлеанской, играла Арманда Мольер, ее тайного любовника — Барон, роль принца Ификрата и Тимокла взяли Дитрих и Лагранж, самому же Мольеру досталась роль шута. Эта полусерьезная, полукомическая пьеса, обставленная великолепными костюмами и декорациями, хорами, музыкой Люлли, была, конечно, лучшим украшением торжественного дня. Намеки на известные отношения высших лиц были сделаны хотя и тонко, но все же достаточно ясно, что, конечно, не улучшило расположения духа Филиппа, но глубоко растрогало Анну и Людовика. Они и вида не подавали, впрочем, что понимают значение пьесы, а всеобщее внимание было слишком отвлечено, чтобы наблюдать исключительно за высокими зрителями. Занавес упал. Принцесса потребовала к себе Мольера и Арманду.
— Господин Мольер, — сказала она писателю, — вы столько разнообразного, неисчерпаемого удовольствия доставляете другим, что мне остается желать вам лишь долгой, славной, счастливой жизни. Вас же, милая принцесса Кресфилла, я прошу принять на память от вашей сестры Анны Орлеанской вот этот браслет с гербом Стюартов: «Honni soit qui mal y pence». Мы сейчас видели, сколько горя принесли вам два знатных жениха, действительно, самое опасное положение жить между двумя любовниками и отказать обоим! Вы поступили, право, умно, отдав предпочтение славе пред наружным блеском. Я поступлю так же, и honni soit qui mal y pence. Вспоминайте же иногда обо мне!
С этими словами она, смеясь, надела на руку актрисы тот самый браслет, который потеряла когда-то в маскараде в костюме «Ночи», раскланялась с королем, одарив его многозначительным взглядом, и подала руку мужу. Вскоре зал опустел, начались приготовления к балу.
Филипп довел жену до дверей ее приемной.
— Что вы сегодня в таком мрачном настроении, герцог? Что вас расстраивает или есть о чем-нибудь дурные вести?
— Дурные вести? О нет! Не этим я расстроен! Я видел сегодня страшный сон!