Люс-а-гард
Шрифт:
Самая старшая дочка, которую бдительный мельник не напрасно прятал от «зеленых плащей», тоже была весьма пышной красавицей. Раздеться-то Джек разделся, и бадейку чистой воды, чтобы ополоснуться, получил, и одеяло — соответственно. Да только договорился он с дочкой мельника до того, что не стоит бездарно тратить время, пока штаны с рубахой сушатся на солнышке. Одним словом, парочка закрыла за собой дверь и подперла ее сундуком.
Никто бы этого и не заметил, но один стрелок обратил внимание, что на живой изгороди висит полное облачение «зеленого плаща», вдобавок мокрое. Стали производить дознание. Вся ватага оказалась
Пока разбирались с мельником, пока эвакуировали с мельницы и прятали в лесу Джека с новой подружкой, пока мирились за кружками эля, пока опять успокаивали мельника, не желавшего отдавать дочку за голодранца, — наступил вечер. И, стоило солнцу зайти за край леса, раздался стук копыт.
Подъехала Мэй, ведя в поводу вторую лошадь мельника. Лицо у нее было такое, что даже подвыпившие стрелки не рискнули соваться к ней с вопросами.
Мэй только глянула — и сам собой образовался проход в толпе, ведущий прямиком к Люс. Она подошла вплотную — и Люс стало страшновато. Такую угрюмую женщину она видела впервые.
— Я два часа стояла у ворот обители, — негромко сказала Мэй. — Два часа. Он отказался выйти. А дурак привратник твердил одно — юный лорд решил принять постриг, и отговаривать его бесполезно. Дьявольским наваждением меня назвал…
Мэй замолчала. Люс боялась вздохнуть.
— Значит, вот как все кончилось, — опять заговорила Мэй. — Оказывается, все эти стихи, которые я раскапывала в архивах, были посвящены тебе… Вот ведь ирония судьбы! И вот почему я в прошлый раз не могла найти его! Кто же знал, что он примет постриг в восемнадцать лет?!
— И кто виноват, что он первой встретил меня, а не тебя? — осмелилась спросить Люс. — Если бы первой была ты, он посвятил бы эти стихи тебе…
— Да нет уж, — неожиданно усмехнулась Мэй. — Его стихи — это уже факт истории. А в них фигурируют светлые волосы, серые глаза, и при желании можно даже опознать прическу «одуванчик», которую носили в твоем веке. Как мне это раньше не пришло в голову?
Люс услышала деликатное покашливание. Она обернулась — в нескольких шагах за ее спиной стоял братец Тук.
— Сделал все, что мог, — с тихой гордостью признался монах, а рожа у него была весьма довольная. — А теперь хочу проститься. Трое суток пропадаю, отец настоятель голову мне оторвет. И впридачу дичи не принес…
— Это ж каким чудищем нужно быть, чтобы оторвать тебе голову? — пошутила Люс, но голос прозвучал как-то невесело.
— Да и мне пора прощаться, — твердо сказала Мэй. — Больше мне тут делать нечего. Пойдем, проводи меня, Люс-а-Гард.
— И я тоже провожу, — немедленно присоединился братец Тук. — Может, нам еще по дороге окажется.
Мэй пожала плечами, и все трое направились к лесу. Вовсе незачем было ватаге любоваться, как Мэй-Аларм растворяется в воздухе.
Они углубились в лес, причем суровая Мэй шагала впереди и не оборачивалась, уверенная, что Люс сумеет вовремя ублагостить любознательного
Ни один мужчина не обрадуется, если после первой нежной близости с девицей ее подруга начнет расспрашивать о его планах дальнейшей совместной жизни. Даже любвеобильный монах двенадцатого века. Поэтому Люс и потребовала прямого ответа на вопрос — что братец Тук собирается делать с Марианной? Она искренне надеялась на то, что он уйдет от разговора и избавит ее с Мэй от своего общества.
— А есть у меня одна мудрая мысль, — безмятежно отвечал монах. — У нас тут поблизости премиленькая женская обитель. Я с матушкой настоятельницей знаком, весьма и весьма… Попробую-ка я нашу красавицу туда определить!
— Да ты, братец Тук, совсем умом повредился! — воскликнула ошарашенная Люс. — Марианну — в монастырь? Она, можно сказать, из монастыря сбежала, а ты?…
— Из какого это монастыря? — насторожился монах. — Поблизости у нас таких монашек не было!
— Знаешь, монастырь — это не обязательно каменные стены и молитвы… — Люс вздохнула, подумав про гостиничный номер-супер-люкс, где только что ставшая Серебряной Свирелью Марианна ревела в пуховую подушку от одиночества, утирая слезы бесценными валансьенскими кружевами, а весь мир ей бешено завидовал.
— Да ей в той обители неплохо будет, с ее-то голосом! Ее и без вступительного вклада возьмут, за один только голос! Настоятельница там умница, поймет — чтобы такое послушать, из самой Нормандии богомольцы приплывут! А насчет всего прочего не волнуйся — я ей там скучать не дам. Ежели не понравится — насильно держать не стану. Да ведь и ты тоже будешь ее навещать?
— Возможно, — согласилась Люс. — Только как-то это странно — в монахини…
Братец Тук посмотрел на Люс с большим и нескрываемым подозрением. Она встревожилась — похоже, монастырь двенадцатого века был совсем не таким тоскливым заведением, и напрасно его пытались избежать героини из бабкиной библиотеки.
— У нас иная почтенная леди, хоть и раскрасавица, за всю жизнь столько счастья не знала, сколько самая захудаленькая сестричка из монастыря святой Бригитты! — уверенно сказал братец Тук. — Да ты вспомни леди Лауру, царствие небесное ее грешной душеньке… Если бы не я — много бы она в своей печальной жизни потеряла. А коли ты беспокоишься о том, не стал бы вредить Марианне лорд Блокхед, то не бойся — у обители стены крепкие, ей сам архиепископ Кентерберийский покровительствует. Куда лорду против нашего епископа!
И монах стал живописать прелести жизни, ожидающей Марианну. Были там и регулярные занятия музыкой, и прием знатных гостей в монастырском саду, и ведение любовной переписки с учеными монахами из его, братца Тука, обители, и, естественно, свидания с самим братцем Туком. Послушать его — так выходило, что женский монастырь в двенадцатом веке был развеселым и вполне культурным местечком. Вот только письма приходилось писать на латыни, да еще желательно стихами…
Люс задумалась — действительно, пока для Свирели все складывалось вполне удачно. В свое время она могла вернуться когда угодно, вот разве что вышла бы из хронокамеры на несколько часов позже той роковой минуты, когда вошла туда. Люс представила ужас бабули Дианы и прочих заговорщиц, глядящих во все глаза, как из тесной хронокамеры с трудом выбирается дряхлая Свирель в потрепанной рясе…