Лютер
Шрифт:
Кое-кто из студентов засмеялся. Лекция обещала быть интересной. Брат Ульрих опустил глаза и затаил дыхание.
— Но вот я получил степень доктора теологии, и я опять было подумал, что мех моей мантии сделает меня мудрым… Что ж, Господь говорил однажды устами осла, отчего же Ему не повторить этот опыт? Но сейчас я как на духу скажу вам, что я об этом думаю. Кто из вас бывал в Риме?
Один студент поднял руку. Мартин знал его. Молодой человек был родом из Нюрнберга и происходил из благородной патрицианской семьи. Он всего несколько месяцев жил в Виттенберге и намеревался завершить здесь свое образование.
— А покупали ли вы индульгенцию, мой юный друг? — спросил его Мартин с серьезным лицом. Он расстегнул меховой ворот мантии и шумно вдохнул воздух. — А вот я — покупал. Один серебреник упал на весы какого-то крайне деловитого монаха, и, когда чаша весов опустилась, мой дед, словно с помощью катапульты, был выброшен из бездны чистилища. А за двойную цену я мог бы выручить еще и бабку, и дядю своего. Но нижайше простате меня, господа, монах обязан соблюдать обет бедности! У меня просто-напросто денег не было, чтобы за них заплатить. Так что моим родственникам пришлось и дальше гореть в огне.
Мартин на мгновение остановился, чтобы повыше завернуть широкие рукава мантии. Потом он оперся локтями на край кафедры, покрытой красным бархатом, и испытующе посмотрел в зал, оценивая первую реакцию на свои слова. В передних рядах он заметил несколько одобрительных лиц, однако другие смотрели на него скорее угрюмо. Но никто не пытался прервать его.
— Что касается меня самого, то, как утверждали проповедники, достаточно увидеть священные реликвии, и то время, которое мне суждено провести в чистилище, существенно сократится, — продолжил он. — На мое счастье, в Риме было в избытке гвоздей якобы от Святого Креста, столько, что хватило бы, чтобы подковать любого коня в Саксонии. А из щепок от этого креста можно было бы смастерить целый военный флот. Но нынче в христианском мире этим никого не удивишь. На останки наших святых мы наталкиваемся на каждом шагу. Например, в Испании похоронено восемнадцать из двенадцати апостолов!
В аудитории раздался смех. Некоторые студенты, прикрывая рот рукой, возбужденно шептали что-то своим соседям. Брат Ульрих, совершенно потрясенный, оглядывался вокруг; сердце, казалось, готово было выскочить у него из груди. Краешком глаза он заметил, что секретарь курфюрста опустил голову. И вдруг он увидел его лицо: губы секретаря начали неудержимо вздрагивать, и по серьезному лицу вельможи пробежала тень улыбки.
Брат Ульрих с облегчением вздохнул. Для его собственной души такого рода испытания были не опасны. Он уже решил, что после лекции отправится прямиком в церковь Святой Марии и поставит свечу перед ликом Богоматери. Спалатин не одобрял взглядов Мартина, но если они его забавляли, то, похоже, он не принимал их всерьез.
— У меня совершенно нет намерения оскорблять ваши чувства, — громко провозгласил Мартин. — Опасность угрожала моей собственной жизни, но Господь пощадил меня, потому что я попросил защиты у святой Анны, матери Девы Марии. Но я не могу спокойно смотреть на то, как мы употребляем во зло святые свидетельства Христовы, как мы играем с дьяволом в кости, ставя на кон свои души. Что бы подумали о нас наши святые, узнав, как мы обходимся с их останками?!
Даже самые богобоязненные из студентов одобрительно застучали по крышкам столов. И лишь вверху, на галерее, все оставалось тихо. Карлштадт просто побелел. Он беспокойно переминался с ноги на ногу, а секретарь курфюрста в полном недоумении потирал лоб — хорошего настроения как не бывало.
— Вы совершенно правильно поступили, Карлштадт, уведомив меня об этом, — тихо сказал он магистру. — Пусть курфюрст узнает о том, что проповедуют в городе. — Он немного подумал, и тут ему в голову пришла прекрасная мысль: — Сегодня вечером во дворе замка состоится представление мистерии, которое его светлость устраивает в память о своем отце. Я полагаю, это самый удачный момент для того, чтобы сообщить ему об этом упрямом монахе.
Лицо Карлштадта перекосилось, словно он отведал гнилую грушу. В голове у него все смешалось, он перестал понимать, о чем ему думать и во что верить. Словно сомнамбула, он бессильно привалился к перилам галереи.
Внутренний двор резиденции курфюрста был соединен с соседней церковью сумрачной сводчатой галереей, сплошь увитой неухоженным колючим шиповником. Двое охранников в кожаных доспехах и с алебардами в руках стояли у ворот, преграждая путь нежеланным посетителям. Грозно взирали стражи на принарядившихся горожан, под задорные звуки флейт, тамбуринов и рожков собиравшихся поглазеть на благочестивое представление. Церковная колокольня отбрасывала огромную тень на свинцовую крышу замка.
В горячем воздухе стоял запах пота. Повсюду на булыжниках мостовой горели костры из соломы, пылали угли в круглых печках, установленных на треноги. С наступлением темноты их свет должен был помочь публике следить за представлением. Десятки слуг и служанок сновали повсюду, выполняя разнообразные поручения. Казалось, курфюрст продумал все до мелочей. Стены в восточной части двора, на которых лишь местами сохранились старинные барельефы, были украшены гирляндами из цветов, а над парадной лестницей красовался нежно-голубой герб династии Веттинов — королей Саксонии. Под двумя высокими балконами покачивались на медных цепях зажженные масляные лампы. От легкого ветерка цепи мелодично позванивали. Отдельной трибуны устроено не было, и поэтому ступени парадной лестницы были устланы оленьими шкурами, чтобы члены знатных семей, советники и судьи со своими супругами могли удобно расположиться здесь. Простому народу было указано место в западной части двора, но никто на это не роптал, все были очень довольны. Конечно, со ступеней лестницы лучше было видно представление, зато в задней, неосвещенной части двора собрались шпильманы, скоморохи, разносчики снеди, так что народ имел возможность еще до начала представления и развлечься, и подкрепиться стаканчиком горячего меда или вина.
Над всей этой разношерстной толпой в самой середине двора, как раз напротив парадной лестницы, высилась деревянная сцена, и четверо плотников под бдительным присмотром старшего мастера завершали последние приготовления. Сколоченный из прочных досок помост поднимался над землей футов на двенадцать. Прямо за спиной у актеров находилась замковая церковь. Сцена опиралась на сложное сплетение заостренных балок, надежно вбитых в землю.
Пока все присутствующие в самом приятном расположении духа прогуливались по двору, Мартин, выбравшись из гущи толпы, прислонился к каменной стене, граничившей с хозяйственными строениями. Здесь были свалены шкуры, деревянные сундуки и ржавые вертелы, которым на кухне курфюрста уже не могли найти применение. Взгляд Мартина задержался на изящной лютне, висевшей на плече молодого шпильмана, стоявшего неподалеку от него. Мартин тоскливо вздохнул. Он невольно вспомнил о том, с каким удовольствием играл на лютне в годы своей юности. Невозможно выразить словами, как он любил нежные звуки этого благородного инструмента. Еще недавно, живя в монастыре в Эрфурте, в редкие часы отдыха, когда другие монахи предавались сну или прогуливались, он писал музыку для лютни и сочинял песни. А в Виттенберге он до сих пор ни разу не нашел ни минуты, чтобы вернуться к страстно любимому занятию. Ему вдруг захотелось попросить шпильмана ненадолго одолжить ему свою лютню, но пока он раздумывал об этом, с балкона раздался звук фанфар, положивший конец его размышлениям.
Из клубов дыма от чадящих костров возникла группа актеров в пестрых одеждах. Под бурные приветствия толпы они прокладывали себе дорогу к сцене, освещая путь смоляными факелами, чтобы в сумерках случайно не споткнуться или не наступить на чей-нибудь подол. Добравшись до сцены, они погасили факелы в бочке с водой и под ликующие возгласы взобрались по лесенке наверх. Вновь запели фанфары, на этот раз из арочного окна, расположенного над гордым гербом династии Веттинов. Представление началось.