Лютня и всё такое

Галина Мария Семеновна

Отозвался Лютик.

Всегда с тобою и везде В болезни в радости в нужде

Выводила Эсси.

Ах нет страшнее брачных уз Для тех, кто крутит черный ус,

Соловьем разливался Лютик.

Еще наставишь мне рога А мне свобода дорога

А написать

бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!

Скала и трепетный прибой — Так неразлучны мы с тобой!

Теперь они пели вдвоем!

Любовь, любовь, такая вещь, С нее недорого возьмешь! Она прилипчива как клещ И неотвязна, точно вошь! Всегда друг друга мы поймем Трава и ветер, дождь и гром, Ах, как нам сладко быть вдвоем!

Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.

— Милая вещица, — снисходительно сказал председатель, — это откуда, позвольте спросить?

— Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», — пояснил Лютик.

— Неплохо, неплохо… А автор кто?

— Я.

— Очень мило, — повторил председатель, — и еще раз широко повел рукой, видно, это был его излюбленный жест, — благодарю и прошу к столу.

— Сражен вашим гостеприимством, — сквозь зубы сказал Лютик, — садись, Эсси… Эсси?

* * *

— Это ваше дело, — Лютик упрямо наклонил голову, — хотите, умирайте здесь. За этими чертовыми столами, мордой в салатах. А я пошел… может еще успею донести ее…

— Воля ваша… Но вас убьют на улице.

— Никто не посмеет нас тронуть. Никто не подойдет. Я знаю людей не хуже вашего.

— Но вы представляете, что сейчас творится в госпитале?

Идиот, подумал Лютик. Я прекрасно понимаю, что творится в госпитале. Наверняка оттуда бежали все врачи. И санитары бежали. Но вдруг… вдруг хотя бы кто-то остался? Я должен сделать все, что смогу. Все, на что способен. Иначе… курва, как мне жить дальше?

Эсси лежала у него в руках, охватив его за шею, и ее объятия постепенно слабели.

Ну вот, уныло подумал Лютик, тяжело ступая по гладким, вытертым камням пустынной мостовой, теперь я наверняка заразился.

— Что ты, куколка? Что ты сказала?

Ему пришлось склониться ухом к ее губам, чтобы расслышать невнятный шепот.

— Лютня. Моя лютня!

— Вот она, куколка. У меня за спиной.

— Ты не… бросишь меня, Лютик?

— Нет, куколка. Мы же вместе. Цинтия и Винтревен… Как же я буду без тебя петь этот дуэт? Погоди,

все закончится, мы наймем экипаж, и…

— Я хочу в лес. Там так тихо. Зеленый мох, и… родник. Такие камни, серые, с красными прожилками, и из них бьет, прямо из камней…

Они натолкнулись на компанию мародеров, которая при виде их молча расступилась, освободив дорогу. Один из мародеров снял помятую шапку и так и стоял, пока Лютик с его грузом не скрылся за поворотом.

Потом Лютике прошел мимо темной бесформенной груды, из которой торчали белеющие руки и ноги и мимо деловитых людей с ведрами смолы и факелами, направляющихся к этой самой груде…

Все вокруг казалось каким-то прозрачным и хрупким, словно мир был заполнен стеклянной массой и не совсем настоящим. Как будто это был дурной сон, и если проснуться, все будет по-прежнему. Или как будто реальность вдруг разветвилась, и в этой тьме надо было нащупать правильную тропинку, ступив на которую, можно оказаться в мире, где чумы не было и нет, и Эсси завтра наденет это свое голубое свадебное платье.

Госпиталь был единственным освещенным зданием во всей округе. Факелы трепетали на ветру, освещая мощеный двор, сейчас застеленный наспех грязными простынями — на каждой темнело чье-то тело. Кто-то метался в жару, кто-то лежал совсем неподвижно. Огибая квадратики простыней, Лютик пронес Эсси внутрь, однако тут же пожалел об этом — здесь тела лежали уже друг на друге.

— Здесь… есть кто-нибудь! — крикнул он, высвобождаясь от чьих-то пальцев, вцепившихся ему в щиколотку, — доктор!

Белая фигура появилась из полумрака бокового коридора, и Лютик в ужасе вздрогнул, чуть не выронив бормотавшую что-то в бреду Эсси. Но потом с облегчением вздохнул — к нему приближалась крупная, спокойная женщина в когда-то белой робе сестры милосердия. Ее круглое доброе лицо казалось настолько неподходящим к окружавшему ее кошмару, что Лютику на миг захотелось уткнуться ей в плечо и заплакать. И чтобы она гладила его по голове, и обещала, что чума вот-вот прекратится и все будет хорошо.

Потом он узнал ее. Она еще больше раздалась и отяжелела, но он узнал ее.

— Иоля?

Она близоруко прищурилась, всмотрелась…

— Лютик?

— Иоля! — он хотел броситься к ней, обнять, но на руках у него лежала Эсси, и Эсси с каждым мигом становилась все тяжелее. — Что ты здесь делаешь?

— Я работаю у господина Мило Вандерберга, хирурга, — с достоинством сказала Иоля, — я помогала ему в полевом госпитале, и поняла, что это — то, чего я хотела всю жизнь. Помогать людям. Так что матушка Нэннеке меня отпустила и благословила, а господин Мило Вандерберг был так добр, что согласился взять меня к себе, хотя опыта у меня никакого и не было.

— Я его знаю? — на всякий случай спросил Лютик.

— Не думаю. Но он очень хороший. А кто это с тобой, Лютик?

— Это Эсси, — с трудом проговорил Лютик.

— О, боги! — Иоля крупной рукой прикрыла рот, — и что же ты стоишь, Лютик? Ее же надо уложить… хотя… тут уже… Может… ко мне, или в ординаторскую. Там пусто. Врачи бежали. Остались только мы с Русти. С господином Вандербергом. Как они могли, Лютик? — она недоуменно пожала крупными плечами, — ведь они давали клятву. А сами бежали. Мы тут с ног падаем. Столько больных. Несчастные люди.