Шрифт:
— Лютик, — Эсси подбросила на ладони камешек и кинула его в воду — плашмя, так что он завертелся вокруг своей оси и несколько раз скакнул по воде, оставляя серию мелких расходящихся кругов, — хоть мне-то не ври. Ну, какой ты виконт?
— Виконт, Куколка.
Лютик тоже пошарил по шершавым стыкам мола в поисках подходящего камешка. В щелях между крупными камнями стояла вода: шторм прошел совсем недавно и волны щедро обрушивались на истертые ветрами зеленоватые глыбы. В лужицах — теплых, не то что море в этот сезон — плавала и ползала всякая мелкая живность.
— Мой папа граф, а я его старший сын. Значит и я виконт.
— Это тебе мама сказала?
— Ну да… хм…
— Тогда ты в лучшем случае незаконный сын графа.
— Что значит, незаконный? Он бы меня признал. Если бы, хм… знал. Кстати, по маминой линии я тоже виконт, Куколка. — Лютик наконец-то подобрал подходящий камешек, плоский и гладкий, — потому что мама была старшей дочкой старшего сына старого графа. Моя бабушка — камеристка ее сиятельства.
— Лютик, ты байстрюк. Совершенно чистокровный байстрюк, впрочем.
— Вот тут ты ошибаешься, Куколка, — благодушно возразил Лютик, — они тайно обвенчались. Бабушка Лоиса и старший сын старого графа. У мамы до сих пор хранится брачная грамота из храма Мелиталэ… Такая уже… потрепанная… Но старая графиня, вот кто была настоящее чудовище… она берет мою юную бабушку… как бы прогуляться на крепостную стену. И там, как бы случайно…
— Сталкивает ее вниз? — предположила Эсси. Она сидела на молу и болтала в воздухе изящными башмачками с пряжками в виде цветов.
— Да! — воскликнул Лютик, гордясь таким фактом семейной биографии, — да! Она ненавидела ее за молодость и красоту. И потом, они уже подыскали своему сыночку такой молоденький, пухленький денежный мешок… А мою бедную маму, эту беззащитную крошку… Они подбросили в храм Мелителэ… в расшитых серебром пеленках! Но молодой графский сын, совершенно деморализованный алчными и бездушными родителями, успел засунуть в эти пеленки тайный…
— Лютик, — вздохнула Эсси, сдув заодно с левой брови знаменитую прядку, отчего Лютику стал виден ее синий глаз, чуть прищуренный (как, впрочем и другой) от острого морского света, — пеленки не расшивают серебром. Это жестко. И не гигроскопично. Будут потертости. Потница.
— Ну значит… они сначала ее завернули во что полагается, а уж потом…
Лютик тоже прищурился, аккуратно размахнулся, и его камешек запрыгал в вялых волнах, оставляя более глубокие и более редкие следы, чем жалкие подскоки камешка Эсси. Выглядело это так, словно по воде пробежался невидимый, но большой, из тех созданий воздуха, о которых тут, в Мариборе, рассказывают столько баек…
— Просто твоя родня по женской линии была хм… слаба на передок, — Эсси пожала плечами. — И отличалась совершенно неприличной, Лютик, совершенно неприличной страстью к представителям высшего общества. Снобизмом, проще говоря. И вот ради этого снобизма…
— Ты мою бабушку не трогай, — на всякий случай сказал Лютик, — и маму тоже…
— В Вызиме, — продолжала Эсси, раздраженно отбрасывая непослушную прядку, — я знала одного доктора… Дамы к нему валом валили. Такие, знаешь, со странными всякими недомоганиями… Которые никто, ну абсолютно никто не может вылечить. Угадай, что с ними делал? Укладывал на кушетку, и…
— Дальше знаю? — предположил Лютик.
— Он с ними разговаривал, Лютик.
— Просто разговаривал? И все?
— И все. Объяснял, что все их невыносимые, просто невыносимые головные боли и всякое такое… от детских глубинных психологических травм… Мол, кормилица их слишком
— И что? — заинтересовался Лютик, — они выздоравливали?
— Да! Представь себе! Греб деньги лопатой. Буквально — лопатой. У него ночной горшок был инкрустирован золотом и слоновой костью, представляешь? А ведь он даже не был чародеем, Лютик!
Лютик задумчиво кивнул.
— Женщины любят, когда с ними разговаривают. Особенно про детство. Особенно дамы в летах… Ну, как бы это… после пика цветения… Спорим, вся его клиентура — дамы в летах. А откуда ты знаешь про ночной горшок?
— Ну, — Эсси слегка смутилась, и дернула носком башмачка, — так получилось… случайно. Так вот, глубинные травмы… Видишь ли, я все думаю, почему ты такая безответственная, глубоко порочная, эгоистичная персона? А это все семейная история… тяжкая семейная история. От которой ты ушел в мир музыки и, честно говоря, бездарных, давай смотреть правде в глаза, глубоко вторичных виршей… А это твое совершенно бессовестное, Лютик, совершенно бессовестное отношение к женщинам. Потребительское, я бы сказала, отношение…
— Вовсе нет. — Лютик пошарил в лужице в поисках еще одного камешка, но не нашел. — Я вас боготворю. Просто, Куколка, я боготворю как бы эту… вечную женственность. Незнакомку. Величавую жену. В каждой из вас, заметь. В прачке с распаренными руками… в посудомойке. В шлюхе. В маркизе. Разве это плохо?
— Обыкновенная неразборчивость, — холодно отозвалась Эсси. — Кстати, эта твоя песня, из последних, про неизвестную девушку в кабаке, которая проходит между пьяными и всегда садится на одно и то же место, это же совершенная, абсолютная пошлость, — Эсси сморщила безукоризненный нос, — неужели сам не чувствуешь? Ну, признавайся, Лютик! Дыша духами и туманами! Тьфу!
— Настоящий шедевр, Куколка, — серьезно сказал Лютик, — должен быть слегка пошловат. Хочешь знать, почему ты так и осталась… хм… артистом второго ряда? Тебя подводит безукоризненный вкус. В смысле, его наличие. То есть…
— Это комплимент, или гадость? — кисло спросила Эсси, поудобнее пристроив на коленях лютню.
— Это горькая правда, Куколка. Хотя для женщины ты справляешься неплохо. Вот эта твоя баллада о том, как он поднимается по лестнице, а она ждет, и от волнения надевает перчатку не на ту руку… что-то в этом есть, знаешь… ты еще можешь добиться успеха. А что касается дворянского происхождения… то меня эти скороспелые титулы мало волнуют. Мои эльфийские предки…
— Ах, да, как же я забыла. Эльфийские предки.
— Дорогая Эсси… Разве при одном только взгляде на меня…
— При одном только взгляде на тебя, Лютик, видно, что ты бабник и тщеславный щеголь.
Лютик не стал спорить. Он и до этого спорил только чтобы доставить удовольствие Эсси. Как будто в старые добрые времена… И все впереди. И они молоды, голодны и талантливы. И все друзья живы. И даже враги живы. К тому же он, Лютик, и правда бабник и тщеславный щеголь.
С моря шли тяжелые, плотные как размокший войлок, тучи; свет, разлившийся по воде, сделался серым, рябым, и Лютик рассеянно подумал, что такой свет можно вставить в балладу. Что-то вроде — «а над водой разливалась заря цвета старого серебра…». А рифма? Ребра? Бедра? Ведра? Ветра? Ветра вроде по смыслу может сработать, но ведь банально… Это все равно что «корабли» и «вдали»…