Лютня и всё такое
Шрифт:
Затем подняла ногу и попробовала кончиками пальцев воду в лохани. Пальцы ног у нее были точно лепестки, а ногти розовые и блестящие. И даже чистые.
От ноги Лютик не смог отвести глаз, замечательная у нее оказалась нога, тонкая в щиколотке, с выгнутым сводом стопы, а вся стопа могла бы уместиться в его ладони. Все ж таки, есть в ней некий шик, в этой породе.
Она почувствовала его взгляд, повернулась — соски угрожающе нацелились на него.
— И я, конечно, должна буду с тобой расплатиться натурой, маленький Dh’oine?
Лютик пожал плечами.
— Спал я
— Ты! — она фыркнула, — ты, наглый самец короткоживущего вида… ничего особенного? Да как ты…
Лютик, не давая себе труда ответить, поднялся и стал рыться в дорожном сундуке. Извлек оттуда чистую рубаху, не шелковую, правда, но тонкого, гладкого полотна, пару аккуратно сложенных батистовых носовых платочков, панталоны и чулки.
— Есть еще штаны для верховой езды, запасная пара, — сказал он, — хорошие штаны. Но, боюсь, не налезут. Задница у тебя пошире моей…
— То есть, как это? — она вновь фыркнула, уже сидя по пояс в воде и яростно поливая себя из кувшина — оттого поднялся фонтан брызг, словно бы она изображала из себя легендарного морского коня, — как это пошире? Ты, разожравшийся поэтишка, ты…
Каждый всплеск Лютик приветствовал довольным кивком.
— Наглый, толстощекий… розовый… мерзкий…
— Огонь девка, — бормотал Лютик себе под нос.
— Погоди, — она медленно осознавала, — ты что… шутишь, да?
— Ну наконец-то! — Лютик вздохнул, уселся на стул, и вытянул ноги. — Поздравляю! С чувством юмора у вашей расы всегда было не очень-то…
— Придурок, — с чувством сказала Торувьель. — Bloede arse
— Не без этого, — согласился Лютик, рассеянно любуясь гладкими и мокрыми черными прядями, облепившими высокую бледную шею и острые плечи, — но, знаешь, Торувьель… мне и правда жаль, что вы уходите. Без вас будет… пресно.
— Зато нам без вас, наконец-то…
— Это ты сейчас так думаешь. Нет, погоди, Торувьель. Va’esse deirdeadh aep eigean. Верно. Что-то всегда кончается. Это… нормально. То, что уходит магия… уходит волшебство… наверное, это правильно. Магия не для людей, знаешь ли. Вам, народу гор, с ней управиться проще. Я даже думаю, она не уйдет совсем. Окончательно. Что-то останется, какое-то эхо. Напоминание о несбыточном. Тоска.
— Так вам и надо, — мстительно сказала Торувьель, выпростав из лохани длинную белую ногу и шаря ею в воздухе в поисках опоры.
— Все эти… расфуфыренные чародейки. Важные чародеи. Будут надувать щеки… делать вид, что им все еще доступно то, что недоступно другим. Будут опускаться до дешевых фокусов. В конце концов станут всего лишь комичными фигурами. Клоунами. Это грустно.
— Почему?
Нога нащупала опору, Торувьель выпростала вторую — что неудивительно, такую же белую и длинную; Лютик наблюдал за ней искоса, как за диким зверьком — чуть другие пропорции, чуть-чуть длиннее там, где у наших женщин коротко, чуть-чуть тоньше, где у наших женщин широко… Когда они уйдут, наши женщины начнут подражать им, истощать себя диетами в погоне за недостижимым идеалом. Тянуться кверху. Наращивать каблуки. Утолщать подошвы.
— Ваши чародеи… они слишком много на себя берут. Думают, они
Торувьель обернула полотенце вокруг бедер и энергично встряхнулдась.
— Вынужден признать, ты права, Sor’ca. Наши чародеи… слегка зарвались, скажем так, и это… я думаю, им еще отольется, и очень скоро. Но дело не в этом. Дело в том, что… там, где была возможность, ее не будет. Где было обещание — оно исчезнет. Где была надежда, будет только тщета. Зов останется без ответа. И сколько бы мы не задирали головы, как бы не вглядывались в пустоту, она останется пустотой. Тонкие сферы… будут молчать. Боги… уйдут? Кто останется? Не будет ли нам… одиноко?
— Может оно и к лучшему, — теперь она, белая и тонкая, точно свеча, стояла у лохани, узкие ступни — в натекшей луже воды, — вы, Dh’oine, никого не терпите рядом с собой. Рано или поздно вы вытесните всех. Всех, кто остался. Краснолюдов. Низушков. Сирен. Последних дриад. Все вынуждены будут уйти, или, если они любят ваш мир, а есть и такие, маленький розовый Dh’oine, прятаться по углам, дичать, превращаться в нечисть, в буку из детских сказок, в тень за спиной. Страшную тень, Ard taedh, учти это. Потому что любая тень за спиной в конце концов становится страшной!
— А разве вы, народ гор, терпите кого-то рядом с собой?
— Всех, кроме вас, — она яростно отбросила полотенце и теперь стояла в дрожащем свете масляной лампы совсем голая, беловато-смуглая, казалось даже, полупрозрачная. — Всех кроме вас. Мы так надеялись… что вы сами себя истребите в этой проклятой войне, а мы вам… немножко поможем, вот и все.
— Совсем немножко, — пробурчал он, отводя глаза.
Потом поднялся, по-прежнему глядя в сторону.
— Постель в твоем распоряжении. А я пойду в залу, посижу у очага. Ночь — славное время для менестреля. Может, удастся дописать главу трактата. Хороший, между прочим, получается трактат.
Эльфка тоже молчала, мокрая прядь волос лежала у нее на плече, точно черная змейка.
— Завтра допишешь.
— Я… не ошибся в твоих намерениях?
— Полагаю, нет. — оставляя мокрые следы, она подошла к скрипучей постели, знавшей тысячи объятий, и улеглась поверх одеяла, закинув руки за голову, — Caemm a me, маленький Dh’oine.
— Хм… а ты не удавишь меня в постели, а?
— Не ручаюсь…
— Надеюсь, это случится в порыве страсти, — сказал Лютик.
Она и сама была холодная и мокрая, точно водяная змея. И такая же опасная.
— Скажи, — а вот ладони у нее были горячие, и дыхание, которое трогало его щеку, тоже было горячим, — а ты правду сказал… насчет эльфок?
— Нет, — соврал Лютик, — нет. У меня никогда не было эльфок.
— Я тоже первый раз с таким как ты, — она приподнялась на локтях, заглядывая ему в глаза. В зрачках у нее сошелся в ослепительную точку свет лампы, которую он не успел задуть.
А вот она, подумал он, уж точно не врет.
— Прекрасный корабль, — Торувьель брезгливо переступила через грязноватую лужу на брусчатке. — Это будет прекрасный корабль.