Лютня и всё такое

Галина Мария Семеновна

— Я знаю вашу пословицу про бесплатный сыр и мышеловку.

— Ты красивая, — сказал Лютик честно, — но мне, с моей-то красотой и талантом, никогда не приходилось покупать любовь. Даже за горячую воду. То есть, почти никогда. Молодость, она, понимаешь… толкает на приключения.

— В бордели?

— Ну да, но исключительно в приличные бордели, если так можно выразиться. Просто. Ну, ты менестрель. И женщина. У меня есть одна… один друг. И она, знаешь, буквально сегодня сказала мне, что я никогда не пойму, что такое быть… женщиной и одновременно

бродячим менестрелем. Я и подумал, какой же я поэт, если не могу представить себе… И попробовал представить.

— И?

— В общем, проси чего хочешь. В пределах разумного, конечно.

— Какой из меня менестрель? — Торувьель придвинула к себе пирог, и начала расправляться с ним так быстро, что Лютик, который не успел как следует поужинать, с тоской провожал глазами каждый кусок, — так… подмастерье.

— Ну, — честно сказал Лютик, — голос у тебя хороший. Не поставленный, но ничего, сильный голос. Чистый. Играешь ты неплохо, хотя и… школа другая, это сразу видно. Специалисту, я хочу сказать. Музыкальная обработка оригинальная. А поешь старье. То что ты исполняешь, Торувьель, вышло из моды сто лет назад.

— Значит, — Торувьель отодвинула пустую тарелку и деликатно рыгнула, — вот-вот опять войдет в моду.

— Не уверен. Нам, людям, чтобы зацепить нас, нужна провокация. Вызов. Нечто, чего до этого не было. Запретное. Полузапретное. Двусмысленное. За это они готовы платить. Чтобы им бросили правду в лицо, но так, чтобы это была как бы не совсем правда. Чтобы они могли увидеть в этом зеркале какие они гадкие, грязные и страшные, но в то же время могли собой гордиться. Понятно?

— Нет.

— Еще бы, — проворчал Лютик, с отвращением косясь на прижатые изящным ножичком листы «Полувека поэзии». — Еще бы. Ты ж не человек какой-нибудь. Почему ты не уехала?

— Что?

— Ну ведь… прошел такой слух, что… наконец, удалось. Что вот-вот откроются ворота, или даже уже отворены, и…

— Ard Gaeth… да… Откуда ты знаешь?

— Я ведь странствующий бард. Профессиональный собиратель сплетен. За это платят не меньше, чем за исполнение душещипательных баллад, кукол… тьфу, в общем, тоже платят. Так все-таки, почему ты не уехала?

Торувьель провела пальцем по столешнице, где остался влажный след от кружки с подогретым вином.

— Я уезжаю. Мы все уезжаем. Все, кто еще остался. Я просто задержалась. Немного. Жду корабля. Последнего корабля.

— Что-то ты не торопишься. Ты же… так ненавидишь людей, что… я видел, у тебя даже пальцы тряслись, когда…

— Потому что… — она отвернулась, продолжая размазывать пальцем по столу пролитую каплю вина, потом подняла голову и поглядела ему в глаза. Ее глаза были темные и блестящие. Ее племени для того, чтобы добиться такого эффекта не нужна никакая белладонна, подумал он. Обидно. — Потому что… когда мы шли…

— Бежали?

— Бежали. Я подвернула ногу. Не могла ступить. И… ехать тоже не могла. Щиколотку разнесло вдвое. И жар. Горячка. И они… они очень спешили,

и…

— Тебя бросили свои же? — медленно спросил Лютик.

— Они были в опасности, — Торувьель вздернула подбродок, — их преследовали. Эта… это чудовище… эта ваша… Черная Райла, со своим отрядом головорезов. Она же безумна, эта баба. Полный псих.

— Почти как ты, а, красотка?

— Ты меня с этой бешенкой не равняй. Это был наш мир, пока не пришли вы, и не выгрызли его своими мерзкими уродливыми зубами.

— Да-да, — успокаивающе проговорил Лютик, — конечно. Так значит, они тебя бросили?

— Они меня оставили. Потому что лучше пожертвовать одним, чем…

— Понятно-понятно. И ты?

— На каком-то сеновале. И меня… нашли. Это были… Dh’oine, люди. У них сын погиб в ополчении, а дочь… в общем, когда пришла Райла, они…

— Спрятали тебя и дали напиться. И поесть. И перевязали ногу. И… И направили погоню в другую сторону. И держали у себя, пока ты не смогла идти дальше.

— Да. Откуда ты знаешь?

— Я человек.

— Ага, сознался все-таки! А врал-то, врал! Кровь Aen Seidhe, кровь Aen Seidhe… Но почему, Лютик? Почему?

— Потому что… ты что, меня совсем не слушаешь? Про зеркало и правду в лицо? Видишь ли, Торувьель… бард на то бард чтобы расцвечивать банальности, но мы, люди, мы и правда способны на все. Или по крайней мере на многое. В этом, пожалуй, и есть наше отличие от вашего брата. От вас… всегда знаешь, чего ожидать. Мы же… мы быстро сгораем, Торувьель. У нас нет времени на то, чтобы вырастить в себе холодный разум. Чтобы выжить, нам надо действовать быстро. Непредсказуемо. Нелогично. Страдать и наслаждаться. Любить и ненавидеть. Иногда — одного и того же человека. Иногда — в одно и то же время. Понимаешь?

— Не очень.

— В том-то и дело, — пробормотал Лютик, — в том-то и дело.

— Погоди… Если бы эти, которые… жрут там, внизу, в зале, если бы они узнали, что я… эльфка, они бы? Что? Могли бы убить? Только правду?

— Могли бы.

— А могли бы… хлопнуть по плечу, сказать — «здорово же мы вам врезали!» и поставить пиво?

— Могли бы, — устало сказал Лютик, — послушай… вон там — вода. Теплая. Целая лохань теплой воды. Поесть, помыться и выспаться в тепле — что может быть лучше для нас, одиноких путников?

Торувьель, медленно шевеля разморенными в тепле руками, расстегнула мужской сюртучок, скинула его, потом грязную, серовато-черную на обшлагах манжет, но когда-то тончайшей выделки шелковую блузку с белой размахрившейся вышивкой (ирисы и лилии, сплошь ирисы и лилии, как отметил Лютик), стащила и ее, корсета она не носила, груди оказались маленькими, с торчащими в стороны острыми темными сосками, ореол вокруг сосков тоже был неожиданно темным… ключицы выпирают, ребра выпирают, не женщина, а стиральная доска. На Лютика она при том обращала внимания не больше, чем если бы на нее смотрела сидящая у стола собака.