Лже-Петр - царь московитов
Шрифт:
Шереметев, Долгорукий, Меншиков и Бутурлин сидели в избенке Александра Данилыча и молча хлебали деревянными ложками, но из серебряных походных мисок Алексашки кислые щи. Ели без азарта, медленно черпая густую жижу. То и дело вздыхали, друг на друга не глядели, звеали, но спать никто не шел. Ждали появления войска Карла.
Вдруг снаружи, где стояли часовые, донесся какой-то шум: чей-то знакомый, грозный окрик: "Что, спишь, каналья?" - "Никак нет, ваше...", дальше невнятно, неразборчиво, гугниво. Дверь резко распахнулась, впуская в протопленную избу стужу и завыванье ветра, да ещё какого-то человека с пышной треугольной шляпой, надвинутой на лоб, всего закутанного в плащ. Встал посреди избы, молчит, но
– Да ты кто таков будешь-то?
– озадаченно спросил Данилыч, а сам уж потянулся к пистолету, что рядом на столе лежал.
Незнакомец хмыкнул:
– Кто? А тот, кого вы потеряли!
– и шляпу с головы сорвал.
– Государь ваш, царь!
Все, кто ел, повскакивали из-за стола, кто стал кланяться, кто в испуге отпрянул в сторону. Слишком уж неожиданным было возвращение того, кто всеми числился сбежавшим, чуть ли не изменником. Петр же стоял и ухмылялся, на носках поднимался как бы шутя вверх да и опускался вниз.
– Что, не ожидали, вижу? Испужались, будто сам черт из ада к вам явился?
Первым нашелся Шереметев. Присмотревшись к богатой полковничьей одежде неведомо откуда явившегося государя, к мундиру армии то ли немецкой, то ли шведской, спросил:
– А откуда же, вседержавнейший, ты к нам пришел? Мы и впрямь и думать о тебе забыли. Осиротели. Слышно было, что отправился ты к Новугороду за пушечным и провиантским припасом, на деле же выходит, что никуда и не отлучался, с нами был. Вот загадка так загадка! Ну, да сии закавыки не нам, холопам твоим разгадывать. Да и кафтанчик на тебе такой изрядный, будто... шведы прям по росту твоему и настрочили...
Петр вспыхнул. Ядовитый тон речей того, кто ни духом, ни взглядом не смел перечить ему, помазаннику Божьему, раздражил Петра.
– Эка вы тут без меня вольно-то разговорились! Али за речи дерзкие супротив царей уже больше не секут вас, имений не отбирают, не отправляют на покаяние в монастыри? Избаловались без меня... холопы!
– И обвел всех поочередно свирепым царским взглядом. Но не затем явился он в лагерь соплеменников своих, чтобы корить их за неучтивство. Нужно было поспешать. Часовые на стене веревку могли заметить, подняли бы тревогу, и вернуться в Нарву Петр уж не сумел бы, хотя вернуться ему очень нужно было.
– Ну... буде, пожурил - и ладно, - примирительно сказал.
– Теперь же, генералы, внимайте слову государя истинного своего.
– Нет, не заметил, как улыбнулся Шереметев, как осклабился Данилыч.
– Завтра, Борис Петрович, и ты, Яков Федорович, должны вы будете людей повести на приступ. На бастион Гонор пойдете. Знайте, что не токмо артиллерия Гонора палить не будет, ибо некто, о ком вам знать не надо, дырки запальные прочно заклепает. Но, что того важнее, найдете вы открытыми ворота. Сей плезир тот же вам человек доставит, я сиречь. Завтра же Нарву возьмем на шпагу, а после запремся в ней и встретим со всем учтивством войско Карла, рыло ему намоем, а после, к весне уж, в Курляндию и в Ингрию пойдем!
Петр взглядом своим горячим искал поддержки, сочувствия, думал увидеть радость на лицах военачальников войска своего, но видел лишь или тупое равнодушие, или открытую насмешку. Все молчали.
– Да что вы, козлы рогатые, не верите мне? Правду говорю - открыты ворота будут! Сам открою их!
Ложкой деревянной постукивая по столу, будто палочкой по барабану, заговорил Борис Петрович:
– Царь милосердный, а дозволь вопрос тебе один задать.
– Ну, задавай, Петрович, да токмо поскорей. Мне уж время возвращаться.
– Вопросик же мой таким выходит: скажи, какого рожна ради ты оказался в Нарве? Был-был при нас, хоть и худо, но воевал, а тут исчез да вдруг и воротился... из града вражьего. Сие уразуметь не в силах. Или предался ты шведской службе, что зрим мы ясно по твоему мундиру? Или... снова нам каверзу готовишь? Вначале нас сюда привел и на приступ-то даже не разрешил сходить ни единожды. Таперя же ладишь хитрость новую - всех нас, точно мышей, хочешь заманить в чулан, где ни единой дырки нет, а после взять да и дверь захлопнуть! Ай, немалое имеешь ты проворство, государь наш! Токмо мы тебя давно уж рассчитали, как ты ни пытался нам втереть своим мудроглаголеньем необходимость и стрелецких казней, и брадобрития с ношением немецкой одежонки, и войны со шведами. Знай, что никем иным тебя не признаем мы, а токмо подосланным от шведов шпионом, коего они послали, чтоб погубил он народ русский. Долго мы молчали, думая тебя направить на путь служения Рассее, но, видим, просчитались. Таперя же время кончилось твое. За козни все свои в Москву ты поедешь в кандалах, а там допрос и непременную расправу учиним тебе!
Шереметев сам не ожидал, что наговорит такое. Давно уж у него в душе варилась, вызревала такая речь. В сердце радовался он не раз, проговаривая про себя её, - сладкой патокой истекало сердце, когда представлял Борис Петрович лицо самозванца, слушающего слова такие, и вот случилось. Правда, видел он, что товарищи его речь поспешную совсем не одобряют, но видел также Шереметев, как неуемной судорогой кривится лицо того, кто называл себя государем. Губы прыгали, глаза безумные чуть не лезли из орбит, брови взлетели на середину лба, весь шатается, руки страшно растопырил, будто собрался облапить грубияна и изменника.
– Борис Петрович, - заплетаясь, заговорил, - да ты что ж несешь такое...
Шагнул вперед на ногах одеревенелых, но больше ни говорить, ни шагать не стал - видно, и тех шагов хватило: жало мигом выхваченной шпаги поймало на мгновенье свет свечей, со звуком тугим и сочным резануло воздух, описало полукруг, и непременно бы кромка точеная клинка снесла бы Борису Петровичу полголовы, если б не пригнулся он, как и тогда, в палате Грановитой, когда уйти старался от удара посохом.
– Раб! Холо-оп! Убью-у!
– завопил царь Петр, делая замах вторичный, но опустить клинок ему не дали - со всех сторон насели на него, повисли на руках Данилыч, Долгорукий, Бутурлин. Точно псы охотничьи, озверясь от долгого ожидания расплаты над ненавистным Шведом, опрокинули они Петра, повалили на дощатый пол избенки, шпага, вырванная из руки, с лязгом полетела в угол. Данилыч кулаками, яро, люто, потому что долго лелеял в себе расправу над самозванцем, бил Петра в лицо, а Петр, никак не ожидавший такого приема от своих, от подданных, к которым так стремился, которым так хотел помочь, огромными и сильными ручищами пытался защищаться, страшно матерился, обещал всех на кол посадить, плевался, плакал, скрежетал зубами. И вот сила дикая его возобладала над жаждою мести всех четырех. Вначале встал на четвереньки, стряхнул с себя Данилыча, Бутурлина, пытавшегося руки ему вязать, встал с одного колена, потом с другого. Рыча по-медвежьи от обиды, гнева, схватил за ножку стул, что стоял неподалеку. Крутанул над головою, описывая им круги, разогнал по углам избы тех, кто пытался его схватить. После, с оскаленными зубами, огромный, под самый потолок избы, уже с выражением великого горя на лице, об пол бросил стул с такою силой, что разлетелся тот на части. Тяжело дыша, с клокотаньем в горле, произнес:
– Ну же... зачтется вам сие... изменники! На кого руку подняли...
Резко повернулся и быстро вышел из избенки.
Долго Данилыч, Шереметев, Долгорукий и Бутурлин стояли в разных углах избы. Все ждали, что явятся сейчас профосы, чтобы отвести изменников и хулителей царя под стражу. Ждали, наверно, с полчаса, но, странно, никто не пришел.
Алексашка рукой по лбу провел, растрепанные волосы пригладил, рассеянно взглянул на товарищей своих.
– Бояре, а ведь не придет за нами царь со стражей...