Лже-Петр - царь московитов

Карпущенко Сергей Васильевич

Шереметев Меншикову лишь бровью двинул - железо раскаленное теперь прошлось по животу. Вой, схожий с волчьим, разорвал мертвую до этого тишину покоя, заметался от угла в угол. Слезы лились из потухших глаз обезумевшего от боли морского офицера. Ни Сцевола Муций, ни долг чести, ни присяга, на молодой король, ни сама родная Швеция не могли сейчас его заставить спрятать свой страх, и простое желание жить громким голосом кричало Шенбергу, что нужно забыть и долг, и честь морского офицера, и Швецию.

Он начал говорить, и румяный князь Репнин, брызгая чернилами, записывал его ответы. Рассказывал Лже-Петр все долго и подробно, не забывая мелочей, которые ему казались очень нужными. Раньше он был честен к шведам, сейчас же - к русским. Его увлекал собственный рассказ. Шенберг часто пускался в описания своих чувств, ощущения того, как он воспринимал все новое, нешведское, как ему удавалось изворачиваться, хитрить, казаться русским. Шереметев, Меншиков, Репнин просто дивились, слыша от самозванца о его уловках, при помощи которых ему удавалось дурачить московитов. Он становился все взволнованней и наконец спросил:

– Но скажите же, ради Бога, как вам удалось разведать, что я - не Петр?

Шереметеву очень не хотелось отвечать на такой вопрос, но сказал-таки:

– Ни в стрелецких казнях, ни в чем ином иноземца мы не углядели. Но к кому ты на смотр пришел, сущим мужем себя представить желая?
– Шереметев умолк на мгновенье, до того мерзостно было ему продолжать.
– Думал, немецкий михир* твой не сумеет царица отличить от подлинного? Мы, бояре, может быть, пропустим - нам-то чтой. Но баба да мамки-няньки - единые товарищи, они тишком, вприглядку да впримолвку все наши мужичьи корешки перемерят, да перемнут в башках своих, да перемилуют, да всем дадут особенную стать и должность. Вот и тебе, не знаю, как и называть тебя, возвысил голос Шереметев, - был царицею Евдокией дан свой градус, и по градусу сему зачислен был ты, самозванец, в стан разбойников. По Уложению ж блаженной памяти царя Лексея Михалыча за одно прелюбодеяние такое не токмо пыток натерпеться тебе придется, коих злобственность не пересилит и сильнейший, но и казнь позорную, со вздеванием на кол, мучительней которой не изобрел бы и сам Сатана. Однако сам ты можешь рассудить, что смягчиться твоя участь очень даже может...

* Так в документах начала XIII в.
– Прим. автора.

– Как же... может?
– уже совсем в полубеспамятстве спросил Лже-Петр.

– Как?
– строго вопрошал Борис Петрович.
– Скажи, во-первых, куда сокрыли настоящего царя?

Лже-Петр, хоть и имевший возможность отречься от своего участия в похищении царя, вдруг понял, что стоит сказать всю правду. Не искренность звала его к тому, но убеждение, что смерть царя Петра может продолжить его жизнь.

– Знайте, - промолвил он, - что царь Петр погиб. Мне сообщили, что, когда он, запертый в замке шведском, вынул решетку и попытался по веревке вылезти в окно, веревка, будто, оборвалась, и Петр свалился вниз. Там он то ли захлебнулся, то ли упал на камни, но... тело мертвое царя из воды потом было извлечено, и докторский осмотр установил, что утопленник на самом деле был русским государем...

Борис Петрович хотел уж было выхватить из жаровни клещи, чтобы на шведе выместить всю злобу за смерть русского природного государя, но Меншиков его вовремя за руку схватил, удержал словами:

– Нет, постой, боярин. Или ты забыл, что письмо от резидента нашего мы получили. Писал же, что заявился к нему точь-в-точь сам государь, токмо с бородой. Тоже о застенке говорил, о том, как из него бежал. Стало быть, не того утопленника из воды достали...

Шереметев лоб потер, не зная, что и сказать, а тут, не поднимаясь с места секретарского своего, осторожно молвил Аникита Иваныч:

– А вы мне говорили, что за день до битвы Нарвской в избенку завалился царь, требовал пойти на приступ, бастион называл еще, ворота обещал открыть, а вы его побили да... прогнали...

Борис Петрович, из головы которого все не мог улетучиться тот случай, кинулся к жаровне, раскаленные схватил клещи, стал щелкать ими перед лицом испуганного до полусмерти шведа так, что искры сыпались на грудь его:

– Ну, говори, шведская блевотина, являлся ты в доме Меншикова в немецком полковничьем кафтане? Предлагал нам идти на приступ, обещая открыть ворота, предлагал? Ноября в день девятнадцатый то было? Ну, ответствуй! Из-за тебя же, потрох сучий, что покинул ты войско, что главнокомандующий твой да офицеры к шведам перешли, и произошло все расстройство. До десяти тысяч русских побито, одних пушек осадных Карлу шестьдесят три досталось, мортир двадцать пять, полковых полсотни и семь гаубиц. А то, что Яков Долгорукий, царевич Имеретинский, Автоном Головин, Трубецкой, Бутурлин, честный Вейде в полоне томятся шведском, тебе известно? Так зачем ты приходил к нам в ту ночь, на приступ идти заставляя? Все войско в западню завлечь хотел?!

И Борис Петрович, весь распаленный гневом, схватил калеными клещами за предплечье шведского майора.

Швед заорал, но вот из дикого крика его выявились и членораздельные слова:

– Не-е, не-е при-хо-дил, в Нов-го-ро...де был... тогда...

– В Новгороде, говоришь?
– подступал с рожном Данилыч.
– Да что ж мы, рожу, что ли, твою кошачью не узнали? Еще и приказы отдавал как царь: идите, дескать, утром на бастион. Там вам ворота откроют шведы да ещё и пушки все бастионные попортят. Ты то был, больше некому. А коли говоришь, что утоп наш царь, так кому же и являться, коль не тебе? Не в Новгороде ты был, а в Нарве, в Нарве!

Но тут Шереметев властным движением руки унял грозную тираду Александра Данилыча, которому страсть как хотелось поиздеваться над самозванцем при посредстве раскаленного рожна.

– Постой, Данилыч, может, швед нам и правду говорит: не было его в ту ночь под Нарвой. Утверждение сие легко проверить. Я у графа Головина на сей счет спрошу, спознаем. Но чую, что на самом деле приходил к нам тогда сам государь природный, Петр Алексеевич, да вот токмо какого хрена ради был он на службе шведской? Или думать надо, что в полоне он и волю Карла исполнял, нас заманивая в город? Эх, тут сам черт ногу сломит. Прогнали мы тогда Петра, били помазанника, таперя он нам сей проделки не простит, да и сказывали мне, что...

Шереметев остановился, словно не решаясь говорить при шведе, но Меншиков поторопил его с ответом:

– Что ж... сказывали-то?

– А то, что когда дивизия Вейде со шведом билась, из Нарвы выскочив, бросился на русских шквадрон* драгунский, а возглавлял его какой-то важный офицер, точь-в-точь на государя похожий. Эх, и порубили же они тогда солдатиков, не счесть.

– Да быть того не может, - с сумнительством, покручивая головой, подал голос Аникита Иванович Репнин, такое сообщение решивший в протокольные бумаги пока не заносить.

Шереметев как бы с грустью промолвил:

– Верные люди о том мне говорили, офицеры русские, крестились даже. Им, впрочем, давно уже понятно было, что антихрист, а не Петр приехал из-за границы, так они не слишком удивлялись: ну, не в Новгород уехал царь, а в Нарву, к своим сбежал. Все ясно, как Божий день.

Лже-Петр, боясь, что ему припишут ещё и командование отрядом кавалеристов, порубавшим русских, забился, заворочался на кресле, закричал:

* Эскадрон.
– Прим. автора.