Лже-Петр - царь московитов

Карпущенко Сергей Васильевич

– Не был я в Нарве, не был! Головин вам подтвердит сие, другие люди! Порох я собирал здесь, провиант, новых людей готовил! Вероятно, что и не утонул ваш царь и сюда пришел, каким-то манером нанявшись на службу шведскую, чтобы вовремя помочь вам! Вы же, на меня озлясь за неожиданный отъезд, не приняли его, прогнали, не захотели признать в законном своем царе повелителя России! Таперя, подданные милые мои, - майор Шенберг в улыбке сделал малый рот свой длинным и широким, - не будет у вас царя: я на кол сяду, - что ж, я к тому готов был, - законный царь ваш перешел на сторону врагов Москвы, дабы отомстить вам за бесчестье. Русь же смута ждет, похожая на ту, что перемесила весь ваш народ в начале века. Эх, глупые вы головы!

Раскаленное железо, поднесенное рукой Данилыча, не смогшего стерпеть насмешек шведа, уже готово было прикоснуться к телу самозванца, но Шереметев руку Меншикова отвел решительно. Мысль какая-то светилась в его глазах.

– Постой, Данилыч, - сказал он тихо.
– Со шпиком оным мы завсегда разделаться сумеем. Такую ему казнь измыслим, что сам Иван Васильевич во гробе всколыхнется. Но я б вначале с ним потолковал...

– О чем же с оным стервом нам говорить?
– недовольно буркнул Алексашка.
– Уж поговорено довольно.

– Нет, не довольно, - сказал Борис Петрович и оборотился к шведу, стул подставил к нему поближе, сам уселся на него и долго, минуты три, спокойно, с пристальным вниманием вглядывался в круглые его, полные тревоги за жизнь свою глаза. Нет, умирать Шенбергу очень не хотелось, и он уже жалел о том, что позволил себе смеяться над неловкостью русских.
– Значит, человече, Мартином тебя мать с отцом назвали?
– мягко, по-отечески заговорил Борис Петрович, похлопав рукой своей по колену шведа.

– Да, в честь Мартина святого, - ответил Шенберг, не понимая, куда клонит воевода.

– Ну так слушай, Мартин, разве жить-то не так приятно, как падалью валяться в какой-нибудь яме?

– Нет, жить, разумеется, куда приятней...
– молвил Шенберг.

– Разумеется, - кивнул Борис Петрович, - а жить в палатах царских приятней во сто крат. Токмо, друже, царьком покуда ты у нас поганым оказался, много всяких пакостей успел наделать да и сам испакостился, ей-Богу! Ну посуди ты сам, друг Мартин: хоть и устроил ты для шведов плезир великий стрелецкой казнью, переделыванием нас в немцев, сей нарвской канителью с победой ихней, потерей пушек едва ль не всех, но ведь не Мартина - шпика шведского по всей Европе будут славить как ловкого агента, который всех бояр длиннобородых русских, всех оных недоумков вокруг пальца своего обвел. Нет, брат! О майоре Шенберге мало кто знает, зато царя Петра, от имени и власти которого ты отказываться пока не собирался, во всей Европе знают, да и подале. Вот и получилось, Мартинушка-дружочек, что ты сам свою пятку-то и обосрал и обосранный явишься пред всем миром. При дворах-то европейских над тобою, дурачком, смеяться станут: "Петруша, скажут, - русский под Нарвой чуть ли не три месяца просидел, ни единого штурма не предпринял, из пушек по стенам за три версты стрелял, растратил весь порох, а потом все войско предал - убежал, едва заслышал, что Карл сопляк зеленый на него идет с восемью тысячами солдат, уставших от дороги дальней. В пух и прах разбили энтого Петрушку, да и поделом ему: сидел бы в своей Москве, щупал бы немок, щелкал бы орехи да на шведские бы земли не засматривался. Дурак он, ей-Богу, простофиля!" Вот как о тебе, голубь мой, люди в Европе станут говорить. Сам ты себя говном измазал - не отмоешься!

Не только Шереметев, но и Меншиков, и Репнин, поднявшийся из-за стола, с бьющимися сердцами, пристально вглядывались в лицо майора, по которому гуляли признаки чувств противоречивых, но по большей части скорбь и сильное уныние изображались на его широком, как сковорода, лице.

– А ежели...
– сказал он после долгого раздумья, на которое ему дал время Шереметев, - ежели... я и не собираюсь больше быть царем Московским и уеду в Швецию, где король обласкает меня за то, что я учинил в России.

– Уедешь??
– сильно удивился Борис Петрович.
– Да кто ж тебя теперь отпустит-то? Как агент державы иноземной, приведший войско наше к поражению, ты, по крайней мере, будешь колесован. Но, - Шереметев усмехнулся, - если бы ты и бежал, - на акцию подобную времени тебе достаточно уж было, - если б ты и бежал в Стекольный, то не думаю я вовсе, что ты, Мартин Шенберг, добился бы там славы. Ты что же, короля своего не знаешь, Карлуса, который спит и видит себя великим полководцем, перед коим ниц падают цари и вражеские генералы? А тут является какой-то Шенберг, майоришка, и начинает говорить, что будто не доблестной шпагой Карла добыта Нарвская виктория, а токмо одним его проворством и хитростью. Славу корононосца Карла затмить хотел? Тебя, наш голубь, в Швеции ждет участь не менее печальная, чем здесь, в России. Ты или отравлен будешь тайно, или же по приказу Карла по вые твоей пройдется острый ножик. Ты, брат Мартин, сделал свое дело, и никому уж таперя не нужен. Война развязана, Нарвское сражение проиграно, Карл, я знаю, вскоре разделается с Августом, союзником, коего ты вероломно втянул в войну. А ежели узнает Август, что какой-то Шенберг стал причиной его бедствий? Да он тебе башку открутит, где бы ты ни жил. Видишь, в скольких капканах застряли все ручки твои и ножки. Позавидовать тебе, возможно, мог бы токмо тать, приговоренный к отсечению главы.

Потухшим, мертвым взором смотрел Лже-Петр куда-то в угол комнаты. Теперь ему казалось, что он, тщеславец, стремившийся добиться славы на поприще интриги, к которой его призвало сходство с царем Петром, явился несчастной жертвой политических затей хозяев из Стокгольма. Его судьба, описанная Шереметевым, выглядела вполне правдиво. Майору оставалось лишь одно.

– Фельдмаршал, - обратился он к Шереметеву, впервые называя его столь пышным титулом - хотел подольститься к воеводе.
– Если бы я попросил вас оставить меня всего на пять минут, то веревка, нет, даже мой галстук, помогли бы распутать мой... житейский узел другим узлом. Но... но офицеру не пристало пользоваться столь позорными способами самоубийства. Прошу вас, оставьте пистолет или, по крайней мере, нож, и вы, уверен, вознаградите себя за причиненный мной позор своей стране, избавите себя от необходимости ломать кому-то кости на колесе, сажать меня на кол. Господин Репнин все записывал исправно, и народу Московии будет известно, кто привел её к такому вот концу...

И Шереметев, и Меншиков, и князь Репнин, услышав искренность в словах того, кого они ещё совсем недавно готовы были истерзать, замучить злейшей казнью, посмотрели на Шенберга с сочувствием. Сейчас в этом изувеченном пыткой человеке, столь похожем на их государя, виделся солдат, преданный своей родине, и все поверили в искренность его просьбы. Но Шереметев молчал недолго. Положив руку на обнаженное плечо майора, он сказал:

– Сынок, долг ты свой перед королем выполнил отменно. Послужи-ка ныне и России. Выбирай между жестокой казнью в Москве, отравой или кинжалом в Стекольном, или... царскими палатами московскими. Покуда не подрастет царевич Алексей, надобно тебе побыть царем...

Шереметев остановился. То ли не хватало ему красноречия, чтобы его мысли скорей дошли до разума шведа, то ли сам он покамест не придумал, на что его стране может пригодиться самозванец... Но он все же продолжил:

– Вот ты... швед, но я уверен, что управлять такой державой, как Россия, куда милей, чем быть вертушкой в чужих руках. Так вот же, Мартин будь за нас! Чего лишишься ты? Сомнительной славы проходимца? Пройдохи, ненавидимого и здесь, и там? В России мы обещаем твоей особе неприкосновенность, возможность пользоваться положеньем, привилегиями и казной, но, как то и было, в разумных, обоснованных пределах. Это раз... Войну, тобой затеянную, мы, народ российский, продолжим, ибо не токмо позор смыть её хотим, но и доставить, коль предлог нашелся, державе нашей прибыток в прибалтийских землях. Ты же будешь наш полководец, ибо так заведено в России, что властитель всей земли становится и полководцем.

Шенберг молчал. Получалось так, что миссия, с которой прибыл он в Россию, принимала для его персоны какой-то странный оборот. Он, враг России, должен был стать во главе народа, желающего погибели его родной земли. С одной стороны, ничего другого не оставалось, ибо русские пообещали колесование и кол, но с другой - приходилось стать предателем, и это обстоятельство сильно огорчало майора Шенберга, ещё в кадетском корпусе читавшего Тацита. Но было и третье обстоятельство; оно как бы затуманивало два первых: майор снова превращался в царя Петра, но теперь уже не по указке шведов, не тайно, а со всеми правами, данными ему боярами, и тем положением, которое он обретал. Теперь ни герои Тацита, ни сочувствие к национальным интересам, ни долг службы, ни присяга не могли сравниться в притягательности с пышным престолом Москвы, с возможностью владеть судьбами миллионов людей и распоряжаться ими.