Лже-Петр - царь московитов
Шрифт:
Шереметев даже чарочку подальше отставил, давая знать движением таким, что к суждению Данилыча отнесся со всей серьезностью. Сказал:
– Сам вижу. Любушка нужна ему. Но, Данилыч, не пожалей уж ради общего спокойствия...
– О чем намек? Не разумею!
– Тот сразу ожесточился, нахохлился.
– Да как же! Катеньку, что в Мариенбурге подобрал, а после ты-то у меня и выкупил, вот и отдай ему. Она нас обоих знает, не продаст. Ежели придется, кой-что и шепнет нам, ежели у "шведа" вдруг новые, вредные для нас прожекты явятся. А уж то, что приглянется ему Катюша, сам знаешь, сомнений быть не может. Станет его ласкать, да и нам защитой будет.
Меншиков, вспомнив тугогрудую, румянолицую и черноволосую Катю, оставленную в Москве, которую он так долго клянчил у Бориса Петровича, вначале долго и недружелюбно сопел, не глядя на фельдмаршала, а после, влив в себя одним глотком чарку проницательной, духовитой анисовой, хрупая крепкими зубами редьку, сказал:
– Ну, будь по-твоему. Ублажим "шведа" по полному чину. Будет у нас защита.
17
ГРОДНЕНСКАЯ МЫШЕЛОВКА
С воем и плачем отдавала крестьянская Россия по одному молодому мужику с каждых двадцати дворов во все увеличивающуюся армию - ненасытное чудовище жрало людей и тучнело при этом. Хорошо, если рекруты были не женаты, в случае ином никто женок не неволил отправляться к полкам с мужьями: или оставались одни и до смерти мужа считались солдатками, не имея права выйти замуж снова (только тайная любовь с односельчанами и могла быть теперь для них отрадою), или же на возах, получив от помещика нехитрый набор крестьянской одежды в дорогу на себя и на ребятишек, отправлялись к месту службы супругов своих, чтобы на зимних квартирах жить с ними вместе, как прежде стрельцы живали, и сыскивать себе на пропитание работами для нужд полка: то белье стирают, то одежду чинят, а то перебиваются кой-какой работенкой на стороне. Когда же снимались с зимних квартир солдаты, то оставались жены с ребятишками одни в избах-казармах, ожидая возвращения супруга, пусть даже покалеченного, или известия от командира полка, что мужья их там-то и там-то погибли на службе у великого государя Руси. Поплакав, отправлялись такие женщины снова в свои деревеньки и, если посчастливится, снова выходили замуж - теперь уж закон позволял. Другие оставались при полках, становились супругами других солдат, рожали им детей, но детей мужского пола никуда из части не отпускали, с возраста раннего приучали к службе строевой, к солдатскому быту, учили грамоте, чтобы лет с пятнадцати записать в строй на нехитрую должность - в барабанщики или гобоисты, а уж с восемнадцати лет получали юноши ружье и записывались в настоящие солдаты с полным денежным окладом и полной хлебной дачей. Девчонки же, родившиеся при полках, когда приходили в возраст, лучшей партии, чем все тот же солдат, не находили, и снова появлялись на свет Божий будущие солдаты, и натуральным тем приростом пользовалась армия, пользовалась страна, воевавшая с другой страною. Только не больно-то семьи солдатские спешили заводить детей, зная, какая их ждет доля. Если в обычных крестьянских семьях по четыре, по пять детишек, а то и больше было нормальным делом, то в солдатских - один, от силы два ребенка сообщали своим громким криком о появлении на свет. Половина же солдат и вовсе были бессемейными...*
Но не только крестьянскими да посадскими мужиками питалась армия царя, но и серебром, что собиралось с каждого двора, а позднее и с каждой души. В запечатанных мешках передавались эти деньги полковым комиссарам, чтобы те раздали каждому солдату причитающееся ему жалованье. Главные же средства везли в Москву, где каждую деньгу считали, брали на учет, чтобы на собранные со всей страны деньги пошить на солдат мундиры, закупить для них провиант, то есть муку и крупу, выделить средства на делание пушек, ружей, пороха, ядер, гранат и бомб. Получалось, что вся страна, весь русский народ воевал в те годы со шведами... Но был в России один человек, который каждую победу приписывал себе, считая, что коль уж он затеял ту войну, то и слава достанется ему, и никто не вспомнит какого-нибудь офицера-героя, а тем более отличившегося в бою солдата, но каждый и спустя столетия назовет победителем лишь его одного.
...А побед у русского оружия после основания Петербурга было немало. Шереметев взял Копорье, Верден - Ям, рассеяли близ града Петрова корпус Крониорта, в Чудском озере захватили с боем тринадцать фрегатов шведских, вскоре взяли "на акорд" крепости Дерпт (древний русский Юрьев) и не поддавшуюся в 1700 году Нарву. Генерал Шлиппенбах, спешивший на помощь Нарве, был полностью разбит - из 2800 его конницы спались лишь четыре сотни человек. 14 декабря 1704 года Лже-Петр вновь торжественно въезжал в Москву через семь триумфальных арок, и вслед за "победителем" понуро шел нарвский комендант Горн, а с ним рядом - более полутораста шведских офицеров несли сорок склоненных
* Архивные данные.
– Прим. автора.
знамен. Митрополит Стефан Яворский произнес прочувствованную речь, в которой славил победоносного царя, и народ московский, слушая владыку, постепенно укреплялся в мысли, что ими правит не Антихрист, а настоящий государь.
В следующем году стали воевать Курляндию, с усилиями немалыми штурмовали замок города Митавы и трофеем взяли почти что триста пушек. Швед был отрезан от Лифляндии, а русским открывалась прямая дорога в Польшу, где находились основные силы Карла, но вскоре случилось то, что весьма огорчило Лже-Петра, уже ликовавшего и предвкушавшего скорую победу, - в Астрахани взбунтовались ненавидимые им стрельцы, а после и казаки гребенские - убили воеводу с детьми и триста офицеров. Бунт, как потом спознали, начался из-за того, что стрельцы боялись, как бы не погибло православие из-за бритья бород и переодевания в немецкие кафтаны. Борис Петрович Шереметев, посланный под Астрахань, бунт скоро усмирил и был пожалован за это титулом графа, сына же его, Михайлу, произвели в полковники...
...В том же году вышел указ в рекруты собирать уже не с двадцати дворов по человеку, а с десяти - армия-чудовище все больше нуждалась в жертвоприношениях. Но не все, кто становился рекрутом, соглашались быть жертвою войны - многие бежали. Тех, кого ловили, из трех человек одного по жребию казнили, двух же других "нещадно" били кнутом и отсылали на каторгу. Явившихся же "из бегов" добровольно тоже секли кнутом, ссылали на пять лет, а после снова принимали в строй: времени, чтобы послужить, довольно ещё оставалось - служили-то бессрочно, до самой смерти или до совершенной дряхлости, или до таких увечий, каковые службу в строю делали невозможной. Но и инвалидам в армии царя немало работенки находилось...
* * *
Коронация Станислава Лещинского, человека уже немолодого, с отвислыми щеками и грустно опущенными вниз длинными усами, проходила в присутствии того, кому был нужен Станислав, - Карла Двенадцатого, с унылым, постным лицом и со сцепленными внизу живота руками следившего за церемонией, которую он велел не делать слишком пышной. Когда Лещинский был коронован, Карл даже отказался обедать с ним по случаю церемонии, сославшись на важные дела. А дела и впрямь были серьезными, и о них он спешил поговорить со своими генералами здесь же, в королевском замке в Варшаве, где занимал лучшие покои.
Прекрасно выполненная карта - неразлучная спустница Карла начиная с 1700 года, - висела на стене, а молодой король, возмужавший за четыре года (с тех самых пор, когда он отсылал Петра под Нотебург), ставший серьезней и осторожней, по обычаю своему вместо деревянной указки пользовался своей длинной шпагой. Вот и теперь, когда в его рабочем, довольно просторном кабинете собрались генералы, включая и Тейтлебена, Карл, сочно скрипя кожей своих огромных ботфортов, прохаживался перед картой с воинственным видом, вытащив из ножен шпагу. Все видели, что король радостно возбужден, и есть ему о чем сообщить своим генералам.
– Господа, если хотите, в открытую назовите своего короля ослом, да, да, назовите, потому что я самый длинноухий осел из всех, что живут на земле. Я оставил в забвении главные силы царя Петра, решив придать большее значение разгрому Августа, посылал против русских войск недостаточно сил, совершенно выпустив из виду, - забыв, скорее, - что там, на востоке, в Лифляндии, в Ингерманландии воюет не неуклюжий и глупый русский медведь, а мой, мой офицер, воспитанник шведской военной школы, швед по национальности!
Генералы заволновались. Большая их часть не знала ничего о Мартине Шенберге. Переглядывались, пожимали плечами, а король с улыбкой пожинал плоды своего неожиданного сообщения.
– Да, да, именно швед! Человека, внешне очень похожего на царя Петра, мы ещё восемь лет назад посадили на русский престол, похитив настоящего самодержца.
– Карл быстро взглянул на Тейтлебена, желая видеть его отношение к этим словам, но тот и бровью не повел.
– И вот, представьте наш ставленник изменил мне, вознамерившись управлять Россией самостоятельно, и теперь приносит нам так много беспокойств, удачно воюя с небольшими партиями королевских войск.