Лжец

Хансен Мартин

– Не плачь. Ну не надо.

– Йоханнес, я бы тебе никогда этого не сказала.

– Знаю, мой друг.

– Я говорила это сотни раз, на все лады. По телефону, по-всякому. Чтобы скрыть, что я действительно люблю тебя.

– Да.

– Потому что высказанное, оно - уже существует. Доподлинно. И унылое однообразие дней нарушается. И все может плохо кончиться. И тогда, Йоханнес, мне придется выбирать.

– Да.

– Не можем же мы встречаться украдкою, по темным углам, а потом выходить на свет Божий, делая вид, будто ничего не произошло?

– Нет.

– О чем ты сейчас думаешь?

– Если мне позволено шутить, то я думаю, как бы исхитриться дать самому себе пинок под зад и вылететь из школы. По-моему, мне там не место.

– А как же ты вчера говорил, что классная комната перед тобой раскрылась?

– Все верно, Ригмор. Более того, я выработал

вчера некую теорию, даже целое мировоззрение, как жить дальше. Я приуготовился к тому, что сердце мое не будет знать покоя. И разве это не оправдалось? Оправдалось дальше некуда, но в каком-то смысле моя теория провалилась. С треском. Я ничего не смог предугадать, я был как лист перед ветром. Из меня никогда не выйдет выдающегося педагога. Ну а то, что я, выражаясь высоким штилем, прелюбодействовал с женою ближнего своего, - вот это самое скверное. Не потому, что я сожалею. Но потому, что мною овладел злой дух разрушения.

– Ты сказал мне, что веришь в Бога. А пристойно ли было говорить об этом здесь?

– Нет, как раз здесь это было уместно.

– Йоханнес, я чего-то не понимаю. Я не берусь рассуждать о мировых проблемах, о войне, о предназначении жизни. Я могу судить лишь по себе. В сущности, я всегда жила благополучно, и тем не менее моя жизнь потеряла смысл. Как же тогда верить в Бога?

– Верить должно. Когда бессмысленность достигает своего предела, ты видишь, что жизнь - это поле битвы, где противоборствуют два начала. А нейтральной полосы не дано.

Немного времени спустя в сопровождении Пигро, с ружьем на плече, я уже шагал по направлению к Палочнику. Мы выбрали тропинку, которая огибает Песчаную гору с севера и лепится по косогору, над прибрежными лугами. Большими угловатыми глыбами двигались тяжелые тучи, между ними ясно сияло свежее, умытое небо. Было все еще ветрено, но без мокрети. Море поседело, как будто его только что пересек Левиафан. Мне почудилось, что в одной из блескучих водомоин попискивают кулики-сороки, но увидеть их я не увидел. Над потемневшим лугом, где стаял весь лед, вилось штук пять чибисов. Через пригорок перекатилось несколько светлых комочков и поднялось в воздух станичка галстучников. В воздухе были и другие стаи, они перелетывали с места на место, свистя крыльями, кружили над берегом. В голове одной большой стаи летели серые ржанки, остальные были - галстучники и зуйки; на поворотах зуйки посверкивали ослепительно белыми брюшками.

В Палочнике обосновалось уже несколько белобровых дроздов. Мы еще не успели углубиться в лес, как Пигро сделал стойку. Я пустил его - птица вылетела прямо у него из-под носа и, порская из стороны в сторону, скрылась за деревьями. Пигро покосил на меня глазами: мол, почему не выстрелил? А я переломил ружье, вынул патроны и повесил его на сухой сук.

И побежал обратно, той же самой тропинкой. Пес трусил за мною с понурым хвостом. Он был явно сбит с толку.

Прибрежные луга вместе с Садом Эльфов тянутся на добрый километр. Я бежал всю дорогу и отчаянно запыхался. Вот и Мыс. Я пронесся через площадку, где сушат белье, толкнул дверь в кухню и - прямиком в комнаты. Ригмор была в гостиной, разбирала скатерти и салфетки.

– Брось все это!...
– выпалил я.
– Живо!... Резиновые сапоги и пальто! Живо!

Я подождал ее на площадке для сушки белья. Она вышла, туго повязанная светлым платком, что очень шло к ее точеной головке. А в лице - ни кровиночки.

– Давай, - сказал я, - в темпе.

Я бежал впереди, рысцой. Хотя нет, сейчас впереди мчался Пигро.

Я обернулся. О, она бежала за мной с таким видом, точно я позвал ее к телу убитого, клянусь!

Тут я перешел на шаг и сказал:

– Да нет же, Ригмор, ничего не случилось. Я думал, ты поймешь. Прилетел вальдшнеп! Все-таки прилетел, черт возьми! Я не стал без тебя стрелять. Ты должна это видеть. Но постой, может, нам незачем так торопиться. Который час? Почти половина шестого. У нас в запасе еще полчаса сносной видимости. В сумерках будет уже не то. Но мы успеваем. Ну, что ты на это скажешь?

Она разочарованно улыбнулась.

– Дорогая моя, ну не надо так огорчаться из-за того, что мы друг другу наговорили. Все эти убийственно холодные слова - забудь их! Девочка моя, все образуется. Конечно, образуется. Это благоприятный знак, понимаешь? то, что прилетел вальдшнеп. Можно сказать, знак свыше! Улыбайся себе на здоровье, но это очень и очень добрый знак! Мы должны помочь друг другу, верно ведь? Я могу многому научить тебя. Это звучит чертовски самонадеянно, но, когда дело касается других, я и впрямь неплохо соображаю. Мы придумаем, как и с чего тебе начать. Ты должна что-то создать, что-то совершить, ты же этого хочешь.

И ты к этому придешь. К черту упаднические послевоенные настроения! С чего ты взяла, будто жизнь - бессмысленна? Да, я набитый дурак. Я знаю это, знаю. Иди сюда! Время не терпит! Видишь, катятся светлые камушки? Это галстучники. Смотри, взлетают. Да, друг мой, это весна! Я не знаю, что с нами обоими станется. Я не знаю, что станется с тобой и со мной. Вон те, острокрылые, - это зуйки! А те, что поупитаннее, с черной головой и шеей, - кулики-сороки. Стоят, пялятся, точь-в-точь как морские пехотинцы у входа в Тиволи*. Нет, я не знаю, что с нами обоими станется, не знаю. Но может быть, я начал рассуждать не с того конца. По дурной привычке. Вся наша замечательная новейшая цивилизация зиждется на понятии счастья, движима погоней за счастьем. Может быть, следует избрать для себя более строгие правила, более суровый закон? Откуда я знаю? И вообще, что я знаю? Ригмор, я не могу сказать определенно, что нас с тобой ожидает, но боюсь, нам предстоит немало горьких часов, немало черных ночей. Ты обратила внимание на этот блеск, эти вспышки, когда они перевернулись в воздухе? Эти зуйки еще не сменили зимний наряд. Они полетят дальше. А теперь погляди сюда! Эти вот, с черными зеркальцами на исподних перьях, - это наши зуйки, они останутся на Песчаном острове! Девочка моя, я не знаю, что с нами двоими будет. Я могу помочь тебе, могу дать совет, когда ты возьмешься за дело. Но что с нами будет - целиком зависит от тебя, ты сама должна принять решение, я для этого слишком лукав и своенравен. Смотри, вон там, над водой, с бело-черным оперением, - это морянки. Они здесь пролетом. Через несколько недель они улетят далеко на север! Ты спрашиваешь, в чем смысл существования? О, к нашим услугам множество готовых формулировок, объяснений и догм. Но они не стоят ломаного гроша! Может показаться бессмысленным... да, может показаться, что разрушающее начало, зло - вот подлинное условие существования. Подожди! Поцелуй меня сперва! Ну, поцелуй же! Ригмор, чем все это кончится?.. Так о чем я? Нет, зло - не единственное условие существования. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет. Будь зло абсолютным, оно бы разделилось само в себе и исчезло с лица земли. Но ведь есть еще и добро! Непостижимые добрые деяния - это не выдумка! Тепло, и чистота, и свет - в людях это есть! Девочка моя, как бы мне хотелось все с тебя снять. Да-да! Сейчас я чувствую себя как никогда сильным. Но мне хочется освободить тебя не от одежд. И не от груза прожитых лет. Но от груза сомнений, ошибок, от наплевательского отношения к самой себе, нежелания жить, страха перед людьми. И тогда рядом со мною окажется прекрасная, добрая девочка, светлая, чудесная девочка, ты, подлинная!

* Увеселительный сад в Копенгагене.

Она судорожно ухватилась за меня и расплакалась. Я совершенно растерялся.

– Ты должна быть ко мне снисходительна, - сказал я.
– Я обрушился на тебя, яко бурный ветер*. Но это все оттого, что прилетел вальдшнеп. И я отвечаю за каждое свое слово.

* Ср.: "Он речет, - и восстает бурный ветер..." (Псалтирь, 106, 25).

– А тебе не хочется плакать над нами?
– спросила она.

– Нет, - ответил я.
– Нет.

Когда мы дошли до опушки, где я оставил ружье, я привесил к ошейнику Пигро маленький колокольчик, зарядил оба ствола и посоветовал Ригмор идти за мною след в след. Давешний вальдшнеп сидел крепко, так что очень может быть, мы увидим, где он затаился. Она спросила, буду ли я в него стрелять и что означает "сидеть крепко".

– Уважающий себя охотник, - сказал я, - не станет стрелять в сидячего вальдшнепа, к тому же я не настолько тщеславен, чтобы слыть добычливым. Давай договоримся так: первого я отпущу не стреляя. Когда он взлетит, обрати внимание, на мгновенье он словно бы зависнет над лесом. Ну а то, что он сидит крепко, - это значит, что собака и охотник могут подойти к нему вплотную и только тогда он снимется. А вообще, вальдшнепы - птицы загадочные. Иной раз они снимаются легко, и целой высыпкой. И наоборот. А почему - никому не ведомо.

Поиски мы начали с восточной окраины леса. Пигро уверенно и неторопливо тянул к местам первых высыпок, которые знал куда лучше меня. Одно такое место было в дубках у сырой прогалины. Но по молчанию колокольчика я понял - там пусто. Пигро двинулся южнее, к потной ложбинке, заросшей папоротником. Мы пробирались за ним с трудом. Палочник - крайне запущенный лес, у каждого двора там сыздавна своя делянка, да и в войну он был основательно - и беспорядочно - вырублен. Его заполонили ползучие растения, кустарники, мелколесок, над которыми торчат кривые, коряжистые деревья, в грибах и наростах, с переплетающимися ветвями. Кое-где Палочник являет собою густые, непролазные дебри, заманивающие странника.