Лжец
Шрифт:
Для Эйдриана это было последнее университетское лето, но, когда бы он ни шел по мосту и чем бы ни была занята его голова, он всякий раз не отказывал себе в удовольствии окинуть взглядом Парки – зеленую вереницу лужаек и ив, раскинувшуюся вдоль реки за колледжами. Когда на Кем опускалась вечерняя дымка, несуразная красота этого места повергала Эйдриана в глубокое уныние. Уныние, вызванное тем, что он находил себя неспособным должным образом на нее откликаться.
Было время, когда сочетание присущих природе и человеку совершенств заставляло его поеживаться от наслаждения. Теперь же той частью Эйдриана, что отвечала за чувства, завладели дела человеческие и долг дружбы, а природа и разного рода абстракции остались
Дональд Трефузис, уринальный Ураниец, сортирный содомит. Кто бы мог подумать?
Эйдриана, который и сам был не чужд сексуального авантюризма, прелести обращенной в эротический салон общественной уборной не пленяли никогда. Был один случай – вскоре после его изгнания из школы, – когда у него схватило на автобусной станции в Глостере живот и ему пришлось забежать в мужскую уборную.
Сидя в кабинке и ласково понукая свою толстую кишку к действию, он вдруг увидел записку, которую кто-то просовывал сквозь неприятно большую дырку в стенке, отделявшей его от смежной кабинки. Эйдриан принял записку и прочитал ее – руководствуясь скорее невинным духом гражданственной участливости, нежели чем-то еще. Вдруг там терпит затруднения какой-нибудь горемычный инвалид?
«Люблю молодые болты», – гласила записка.
Эйдриан потрясенно взглянул на дырку. Записку заменил в ней глаз. Эйдриан, не сумев придумать в таких обстоятельствах ничего другого, а может, и просто потому, что уродился дураком, улыбнулся. Победительной улыбкой, каковую сопроводило дружеское, отчасти покровительственное подмигивание: то был род сияющего ободрения, с каким человек принимает неумелые каракули от только-только научившегося ходить малыша.
В соседней кабинке тут же зашаркали, переступая, ноги, звякнула о бетонный пол пряжка ремня, и после недолгой паузы в дыру просунулся большой, изрядно возбужденный, призывно подрагивающий пенис.
Махнув рукой на гигиену и чувство комфорта, Эйдриан рывком натянул штаны и в панике сбежал. Следующие полчаса он мотался по Глостеру в поисках места, где можно было бы подтереться, – рискнуть воспользоваться еще какими-либо общественными удобствами Эйдриан не решался. И по сей день он никакого обаяния в уборных не усматривал. Один запах чего стоит. А уж риск, но, наверное, в риске-то, полагал Эйдриан, все и дело.
И тем не менее Трефузис, каким Эйдриан знал его, человек с поразительно белыми волосами и ирландскими, особой прочности куртками с заплатами на локтях, Трефузис – поклонник Элвиса Костелло и водитель «вулзли», Трефузис – отчаянный болельщик и полиглот, – невозможно было вообразить его давящимся спермой какого-нибудь водилы. Это все равно что нарисовать в воображении картину, на которой мастурбирует Малкольм Маггеридж [83] или заходятся в восторге соития Дэннис и Маргарет Тэтчер. Однако, трудно себе их представить или нетрудно, такого рода события все-таки происходят – предположительно.
83
Английский писатель (1903—1900).
Эйдриан заскакал на одной ноге, пересекая лужайку Двора боярышника, – предосторожность, заученная им еще в школьные времена.
– Хили, вы что, читать не умеете? – обычно кричали ему вслед сторожа.
– О да, сэр. Очень хорошо умею, сэр.
– Вы разве не видели, там ясно написано: «По траве не ходить»?
– Я не хожу, сэр. Я прыгаю.
– Нечего тут ум свой показывать, мальчишка.
– Хорошо, сэр. Вам какую глупость лучше показать, сэр? Полную или вполне достаточную?
Он взлетел по лестнице и стукнул по дубовой двери Трефузиса. Двери в квартирах колледжа были двойные, и если дубовая, внешняя, оказывалась закрытой, стучать в нее, требуя, чтобы тебя впустили, означало проявлять невоспитанность. Но Эйдриан решил, что нынешние обстоятельства оправдывают нарушение приличий.
Из-за двери донеслась приглушенная ругань.
– Дональд, это я, Эйдриан. Не впустишь меня? Послышался вздох, скрип половиц, дверь отворилась.
– Ну ей-богу, ты что, дуба признать не способен?
– Прости, я подумал…
– Я знаю. Знаю, что ты подумал. Входи, входи. Я записываюсь.
– О, извини.
Нерегулярные выступления Дональда по радио, «беспроводные эссе», как он их называл, в последнее время принесли ему скромную славу, лишь распалявшую обиду людей, подобных Гарту Мензису. Эйдриану трудно было поверить, что после всего случившегося прошлой ночью и этим утром Трефузис способен хотя бы помыслить о продолжении своих выступлений. Однако тот уже перематывал магнитофонную ленту.
– Присядь, – сказал Трефузис. – Там на столике есть довольно занятное «Батар-Монтраше», можешь налить пару стаканов.
Разлив по стаканам вино, Эйдриан тронулся по либраринту к кабинету, вмещавшему Дональда, его письменный стол, компьютер и магнитофон. Кабинет этот находился в середке комнаты и представлял собой внутреннее святилище площадью не более чем в шесть квадратных футов и футов восьми в высоту, построенное исключительно из книг, большинство которых было, судя по всему, на румынском языке. Имелась даже дверь. Когда-то она составляла часть декорации в студенческой постановке «Травести» [84] , очень понравившейся Трефузису. Режиссер-постановщик, Бриджит Арден, ученица Трефузиса, преподнесла ему дверь в подарок. Поначалу ее удерживали в стоячем положении – как и на сцене – особые противовесы, но потом выросшие вокруг штабеля книг придавили дверь, и теперь она стояла на месте так прочно, что лучше и не придумаешь.
84
Пьеса английского драматурга Тома Стоппарда (р. 1937).
Одно из преимуществ этого странного внутреннего помещения, как уверял Трефузис, состояло в том, что оно образовывало великолепную звуконепроницаемую камеру, в которой очень удобно записывать выступления по радио. Эйдриан же считал, что оно потворствует присущей Трефузису агорафобии или, по меньшей мере, клаустрофилии, в наличии коих у себя Дональд никогда бы не признался.
Когда Эйдриан на цыпочках вошел с двумя стаканами вина в кабинет, Трефузис говорил в микрофон:
– …а поскольку это затруднение, во всех его благородных, монументальных пропорциях, теперь уже известно вам благодаря достойным усилиям прессы, я до поры до времени избавлю вас от описания его безвкусных подробностей, хоть и надеюсь поделиться с вами оными – непредвзято, прямо и мужественно – еще до того, как закончится год. А пока я, если позволите, прерву эти беспроводные эссе и отправлюсь посмотреть мир. Когда же мне станет ясно, что он собой представляет, я, будьте уверены, дам вам об этом знать – тем, кому сие интересно, разумеется; прочим останется лишь строить догадки. Тем временем если вы были с нами, то продолжайте быть и даже не думайте с этим покончить.
Трефузис вздохнул и положил микрофон.
– Да, все это очень печально, – сказал он.
– Куда пристроить вино? – спросил Эйдриан, оглядываясь в поисках свободного места.
– Я бы попробовал в горло, милый юноша, – ответил Трефузис, забирая стакан и отхлебывая из него. – Ну-с, полагаю, ты пришел рассказать мне о заседании?
– Это было возмутительно, – сказал Эйдриан. – Мензис жаждал твоей крови.
– Миляга. Как глупо с его стороны, ее там и не было вовсе, все время оставалась здесь, струясь в моем теле. Пришел бы и попросил. Он сильно страдал?