Лжедмитрий I
Шрифт:
— Итак, дочь моя! — закончил он, вставая и смотря на Марину блестящим взглядом. — Примешь ли ты теперь ту высокую долю, которая выпадает тебе? Примешь ли ты на себя видимую славу и честь русской царицы и невидимые великие тяготы, которые возложит на тебя святая церковь, как на свою возлюбленную дочь. — Откажешься ли ты от высокого подвига послужить, быть может, пострадать, для вящей славы Бога?
— Да! — ответила Марина, и глаза ее сверкнули фанатическим блеском.
В чем колебалась Марина-девушка, на то решилась без колебаний Марина-католичка.
XXXIII
В поход
Недаром пан Юрий радовался согласию дочери на брак с «царевичем»: все ожидаемые выгоды он получил, пока, впрочем, только на бумаге. Едва лишь он заикнулся Димитрию, что нужно было бы заключить какие-нибудь условия, чтобы царь будущий знал, что он должен дать, Мнишек и его невеста получить, «царевич» согласился и просил его составить следуемую бумагу, обещая подписать ее беспрекословно. И Мнишек составил.
Бумага эта сохранилась и свидетельствует об алчности пана воеводы. Она написана по-польски рукою самого Мнишека и переведена на русский язык. Она скреплена двумя подписями «царевича» «Dmitr Carewicz» и «Царевич Димитрий». В ней будущий царь, откладывая бракосочетание до вступления на престол, обязывался выдать перед свадьбой немедленно пану Юрию миллион злотых [7] и прислать для невесты драгоценности из «московской казны», просить согласия на брак у Сигизмунда, известив его торжественным посольством, отдать в полное распоряжение Марины «два великих государства» — Новгород и Псков со всеми уездами и пригородами, предоставить ей свободу держаться католической веры, «которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести ее во всем государстве Московском; в случае же неисполнения обязательств в течение года развестись с Мариной».
7
Около 1 400 000 рублей.
Эту запись Юрий Мнишек взял в конце мая, а в середине июня ему уже и этого показалось мало, и Димитрий выдал новое обязательство, дополнительное, по которому пан Юрий получал в наследственное владение два княжества — Смоленское и Северское. Заручившись такими обещаниями, Мнишек вовсе не желал медлить и торопил своего будущего зятя приступить к решительным действиям. Димитрий, однако, не торопился и только в конце лета решил выступать. Перед выступлением он сделал смотр своему войску.
Был ясный августовский день. Легкий ветер развевал знамена и заставлял трепетать перья на шлемах. Димитрий в латах и шлеме объезжал войско. Он был задумчив. Воинский наряд более всего шел к нему, и «царевич» выглядел почти красивым.
Сердце Димитрия тревожно билось. Он сознавал, что сих пор был только праздник, теперь наступали будни, время работы. Каковы-то эти будни окажутся? Лучше было не начинать, чем начать и не добиться: он уже привык к почету и власти; отказаться от этого — равнялось смерти. Но можно ли надеяться? У Бориса сотни тысяч воинов, а у него… И он окинул взглядом свое войско.
Вон хоругви панов. У всякого своя хоругвь, свой полк. Тут есть и «крылатые» гусары, и копейщики, и полки, устроенные по-казацки, и латники. Вон хоругвь Мнишека — тут начальствует сын пана Юрия — вон Дворжицкий, Фредро, Неборский. Это — цвет войска, надежда Димитрия. Дальше серая масса — это сброд, иногда небесполезный, чаще вредящий.
«Голь! — презрительно подумал Димитрий и попробовал приблизительно определить численность годного войска: полоса нарядных, хорошо вооруженных воинов почти тонула в массе голытьбы. — Дай Бог, чтобы набралось тысяч десять, — подумал Димитрий и тяжело вздохнул, — А там сотни тысяч. Э! Что думать!»
Он постарался ободриться.
В поле стояла глубокая тишина. Казалось, эта масса людей и коней окаменела, так она была неподвижна.
— Молодцы! — крикнул Димитрий, остановив коня.
— Виват, царевич! — вырвалось из тысяч уст.
И опять все смолкло. Этот возглас был для царевича лучшим лекарством.
«Э! С такими людьми можно дел натворить!» — подумал он, весело улыбнулся и тихо тронул коня.
— Ба! И ты тут?! Вот не ждал! — воскликнул Димитрий, поравнявшись с одним из воинов.
На него из-под шлема смотрело угрюмо, почти злобно, красивое молодое лицо Станислава Щерблитовского.
— Не сердишься, значит, за мазурку? Ну, молодец! Служи хорошо, я тебя не забуду, — сказал «царевич», отъезжая.
Пан Станислав проводил его недобрым взглядом и мрачно усмехнулся.
— Уж я-то тебе послужу! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
«Царевич» в это время всматривался в лицо одного воина. Он положительно где-то его видел, но где — не мог припомнить.
— Где мы с тобой встречались? — спросил «царевич» воина.
Тот покачал головой.
— Нигде, царевич! Я тебя, конечно, видал, но ты меня — вряд ли: я недавно и сюда-то приехал.
— Нет, я тебя видел, — убежденно проговорил Димитрий и на мгновение задумался.
И в это время ему представилась лунная зимняя ночь, вой волков, двое путников, шум побоища.
— А! Вспомнил! — воскликнул он. — Не диво, что ты меня не помнишь — я видел тебя полумертвым. Не знаешь, жив ли боярин Белый-Туренин?
Спрашиваемый с удивлением смотрел на «царевича». Откуда он знает и его, и боярина?
— Да, жив и здоров, — ответил он.
— Увидишь, поклонись ему от… путевого товарища! — с улыбкой проговорил «царевич» и отъехал.
«Вряд ли скоро я увижу боярина!» — подумал Максим Сергеевич — это был он.
Отъехав недалеко, Димитрий опять остановился.
— Это ты, кажись, слухи пускал глупые про мою нынешнюю невесту, панну Марину, а? — сказал Димитрий, довольно неласково смотря на побагровевшее лицо тучного пана. — Будешь хорошо служить — я все позабуду, ну, а если плохо — смотри, поблажки не дам.
И Димитрий, громко смеясь, отъехал от оторопевшего, испуганно мигавшего глазами пана Чевашевского.