Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
– Ну, как? Что это за церковь? Такая в Угличе была?
– Да это же Спаса-Преображения церковь. Главная в городе. Туда вас и поместили после убиения.
– Меня, говоришь? – пристально посмотрел царевич на Петровского.
Тимофей насторожился:
– Не вас, государь. А того, кого вместо вас убили. Того, подмененного. Нас-то и не пускали к вам. К нему то есть.
– Понятно почему не пускали. Наверное, не тот там лежал, кого убить хотели, – вмешался Иваницкий.
Не выдержал и вышел из кареты
– А вы неплохой рисовальщик, молодой человек.
– Учили, – скромно ответил Дмитрий.
Они заговорили с Петровским об Угличе. О людях, бывших при царенке. Вспоминали кормилицу, няню, доктора Симеона. Последнего оба помнили особенно хорошо.
Князь и Иваницкий внимательнейшим образом слушали разговор.
– А что с моими дядьями? – спросил царевич. – Где они? Еще там был такой на кухне с черной бородой.
– Был такой повар из дворни.
– Ну и что с ними?
– Не знаю, государь. Как комиссия из Москвы приехала, много народа из города ушло. Боялись. Я тоже ушел. С тех пор мало чего знаю. Так, слышал кое-что.
Стали опять вспоминать Афанасия Нагого, Юрия Копнина и других. Царевич был абсолютно в курсе.
Никаких сомнений в том, что он был в Угличе и знал угличский приставленный к нему люд, ни у кого не осталось.
Проверка прошла успешно. Ожидался второй, более серьезный разговор с будущим государем: разговор-договор.
В середине зимы в Краков к польскому королю Сигизмунду привезли письмо из Москвы. Тон его был раздраженный, и в силу этого оно имело какой-то полуофициальный характер.
Письмо доставил доверенный вельможа царя Годунова Посник-Огарев.
Августейшему и великому государю Сигизмунду Третьему,
королю Польскому, великому князю Литовскому, Киевскому, Волынскому, Лифляндскому, Эстонскому и наследному королю Шведскому, князю Финляндскому.
В Вашем государстве объявился вор-расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита ходил в келейниках. Из Чудова монастыря взят был он к патриарху нашему Иову для письма.
Звать вора этого Гришка Отрепьев. А когда он был в миру, то отца своего не слушался, крал, играл в кости, пил и впал в ересь.
От отца своего Гришка убежал, служил у Романовых с Черкасскими, проворовался, связался с лихими людьми. И наконец вор этот постригся в монахи, не отставши от воровства своего, и от чернокнижества, и вызывания духов.
Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх со священным собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь. Но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел к Вам в Литву.
И мы дивимся, каким обычаем такого вора в Ваших государствах
Поэтому требуем самозваного Гришку Отрепьева казнить, а приспешников его и будоражельщиков примерно наказать.
Сия грамота писана по приказу Великого государя нашего, царя Бориса Годунова, всея Руси самодержца, Владимирского, Московского, Новгородского, царя Казанского, царя Астраханского, государя Псковского и всея Сибирские земли и Северные страны повелителя и иных многих земель государя.
И хотя тон письма был не только раздраженным, но и раздражающим, Поснику-Огареву было сказано, что появившийся царевич никакой поддержки от польского правительства не получает и приспешники его будут наказаны.
Слухи о царевиче, чудом спасшемся от смерти и пребывающем в Польше, несмотря на все старания их заглушить, разрастались и разрастались.
И в таком же соотношении возрастал скрытый протест против правления Годунова. Чем больше семей он карал за это, тем больше расширялся круг неприязни к нему.
Борис решил допросить Василия Ивановича Шуйского об угличском младенце: был ли у того хоть малейший шанс уцелеть. И никак не мог придумать, где вести разговор: то ли в Кремле в царском дворце, то ли в Кремле в палатах Семена Никитича, то ли просто на дому у самого Шуйского. Деталь важная.
В Кремле Шуйский будет бояться страшной опалы на себя и на семью и от ужаса станет говорить правду. Это прекрасно. В своем доме он станет говорить правду из-за высокой чести ему оказанной. Тоже неплохо.
Так и так хорошо получалось. Значит, где-то была заложена ошибка.
Борис не учел одной особенности Шуйского. Когда ему грозила опасность с какой-либо стороны, Василий Иванович, как жук-щелкунчик, прижимал к туловищу лапки, ложился на спину и полностью уходил в небытие, в летаргический сон.
Ни один нерв, ни одна мысль против человека, несущего ему опасность, у него не возникала. Никакого противодействия, никакого предательства, никакой агрессии, сплошная ласковость.
Нащупать в нем хотя бы росток беды для себя Годунов ни за что бы не сумел. Показать царю, откуда к нему придет гибель, означало показать, что ты с этой гибелью знаком и, может быть, солидарен с ней.
Но как жук-щелкунчик одним щелчком головы может подбросить себя на несколько корпусов вверх и встать на лапы, точно так же в любую секунду мог это сделать и немолодой Василий Иванович.