Лжегерои русского флота
Шрифт:
Защитник Александров в своей речи рассказывал о личности, героизме, идеализме и самоотверженности Шмидта, имя которого уже три месяца окружено в глазах русского народа легендарным ореолом, и что сейчас по всей стране молятся о сохранении ему жизни.
Защитник Врублевский в своей напыщенной речи указал, что Россия никогда не забудет и никогда не простит казни Шмидта, совесть народная не примет этой казни. «Остановитесь, пока не поздно! Не делайте безумного и непоправимого шага. Властно приказываю вам, судьи: не смейте убивать!»
Адвокаты Балавинский и Винберг защищали матросов и доказывали, что нельзя выделять подсудимых из общей массы матросов — ни один из них не был митинговым оратором и на митингах ни разу не выступал. Кондуктора Частника командиром выбрала команда «Очакова», так
Казённый защитник капитан Девиссон потребовал медицинского освидетельствования Шмидта на нормальность, так как его поступки рисуют его как психически больного человека. Шмидт возмутился, и суд отклонил это ходатайство.
17 ноября суд выносил приговор и 20-го объявил окончательный приговор. В эти дни П.П. Шмидт держался твёрдо. Иде Ризберг он сказал, явно желая, чтобы его слова попали в историю: «Любящая женщина должна улыбаться перед любимым, идущим на казнь!»
Во время зачтения приговора Шмидту происходит небольшой инцидент, который помогает лучше понять характер взаимоотношений осуждённого и его адвокатов, нанятых «демократическими кругами» для того, чтобы сотворить из Шмидта легенду. Из воспоминаний защитника А. Александрова: «Силу его (Шмидта. — В.Ш.) огромного нравственного авторитета и гипнотизирующего влияния чувствовал даже прокурор. Только в одном месте своей обвинительной речи он осмелился задеть Шмидта, и в ответ получил реплику Врублевского: „Господин прокурор, саван должен быть чист!“» Реплика предельно циничная, но, видимо, адвокат знал, что говорил, и прокурор его понял.
Итак, Шмидт осуждён. Ему зачитан смертный приговор. Перед казнью Шмидт пишет подробную бумагу о том, как его следует похоронить, какой материей оббить гроб, какие речи говорить, как должен выглядеть памятник и какие слова должны быть на нём выбиты. Здравомыслящий человек, согласитесь, об этом бы и не подумал. А Шмидта уже, похоже, заботит посмертная слава. Считается, что расстрелом «мученика совести» руководил бывший однокашник Шмидта по Морскому корпусу старший офицер канонерской лодки «Терец» лейтенант Ставраки. В более позднее время Ставраки и Шмидт вместе служили на Тихом океане и даже приятельствовали. Что же надо было сделать Шмидту, чтобы вынудить своего бывшего товарища согласиться на участие в казни…
Кстати, в ходе процесса безумно нажились всевозможные предприниматели, которые огромными тиражами печатали и продавали открытки с портретами Шмидта. Говоря сегодняшним языком, Шмидт стал брендом революции 1905 года.
В начале 1906 года Шмидт получил разрешение на ежедневные свидания с Зинаидой Ризберг. Любопытно, что Иду уговорил поехать к Шмидту её собственный муж. По совету своего дальновидного мужа она вела и самую оживлённую переписку со Шмидтом до последнего дня.
Отношение сестры и сына Шмидта, да и всех окружающих к Ризберг было, наоборот, самым негативным. Было очевидно, что эта недалёкая, но хитрая дама старается поиметь со Шмидта максимальный политический капитал, что ей в общем-то и удалось сделать.
Любопытное воспоминание оставил нам об этой даме адвокат Шмидта А. Александров: «В своих письмах Шмидт „творил легенды“, создавал художественный образ, в действительности не существующий. Потерпев моральную катастрофу в своей личной жизни, связав свою судьбу в ранней молодости с женщиной, которая даже накануне его смерти не стеснялась лгать и клеветать на него на страницах „Нового Времени“, Шмидт, в силу контраста, не мог не мечтать о другом женском образе, диаметрально противоположном его жене, которая отравила ему всю жизнь… Эта противоположность жене и олицетворялась для Шмидта в образе таинственной незнакомки, случайно встретившейся ему на станции Дарнице. Я видел корреспондентку Петра Петровича в Очакове и был поражён несоответствию идеала и действительности…»
На последнем судебном заседании, в день вынесения приговора, Шмидт перенёс большой психологический удар. Когда заседание уже закончилось, мимо Шмидта прошла столь обожаемая им Ида Ризберг. Едва кивнув ждавшему её внимания Шмидту, она нарочито громко и кокетливо заявила некому сопровождавшему её господину.
— Ах, как хочется вишнёвого варенья!
И всё! С гордо поднятой головой мадам Ризберг молча прошествовала мимо обескураженного Шмидта. И это была та женщина, которую он ещё вчера патетически наставлял, что «любящая женщина должна улыбаться перед любимым, идущим на казнь». Вот она ему и улыбнулась… Осуждённый на смерть Шмидт больше Иду Ризберг уже не интересовал. Всё, что можно было с него взять, она уже получила и, как увидим впоследствии, весьма немало!
Очевидцы этой сцены отмечают, что со Шмидтом тогда едва не случился нервный припадок. Ещё бы, в самый тяжёлый для него день рухнула последняя из придуманных им легенд — легенда о прекрасной незнакомке. Честно говоря, мне его в этой ситуации откровенно жаль.
Из воспоминаний сына об этом инциденте: «Женщина будущего! Несчастный отец! Даже перед смертью тебе не удалось избежать последнего горчайшего разочарования!»
Как вёл себя Шмидт во время казни? В советское время, естественно, писали, что хладнокровно и смело, смотря в глаза своих палачей. Что ж, скорее всего так всё и было. Сын адмирала и внук офицера он сумел выглядеть достойно в последние мгновения своей жизни.
Впрочем, уже известный нам генерал Д.И. Гурко оставил весьма любопытное свидетельство и на сей счёт:
«…Судили лейтенанта Шмидта и приговорили его к расстрелу. Я сам видел того молодого офицера, который привёл этот приговор в исполнение. Вот что он мне рассказал. „Когда вывели Шмидта, он попросил не завязывать ему глаза и, обращаясь к солдатам, сказал:
— Стреляйте прямо в сердце. Слушайтесь ваших офицеров и не слушайтесь таких, как я!
На это офицер скомандовал "залп"“. Меня этот рассказ очень удивил, но я уверен, что он правдив, так как молодой офицер был очень искренен и удивлён, и слышал я это через четыре дня после казни».
Что ж, Гурко не отрицает, что во время казни Шмидт держался достойно. Однако последняя фраза казнимого никак не укладывается в русло официального образа «красного лейтенанта». Ещё бы, Шмидт вдруг неожиданно призывает стрелявших в него матросов не участвовать ни в каких революциях, а служить престолу и Отечеству верой и правдой! Можно ли в такое поверить? И можно ли вообще верить какому-то белому генералу? На это можно сказать, что, во-первых, верить Гурко можно, как человеку неслыханной храбрости и чести. В 1904 году он в одиночку на заминированной джонке прорвался из осаждённого Порт-Артура с секретными документами в штаб Маньчжурской армии, при этом настолько скромно обрисовал свой подвиг, что не получил за него никакой награды, хотя, вне всяких сомнений, заслужил за свой подвиг Георгиевский крест. Если не верить таким мемуаристам, то тогда кому вообще следует верить? Во-вторых, Шмидт мог сколько угодно позёрствовать на севастопольских митингах, на мостике «Очакова» и на суде перед журналистами, но за минуту до смерти даже такой человек, как Шмидт, скорее всего уже остаётся наедине со своей совестью и говорит не для публики, а то, что действительно занимает в данный момент его сердце и душу. А потому я в слова, приведённые Гурко, верю. Последняя фраза Шмидта перед казнью намного ценнее всей его предшествующей многословной риторики. Это были слова раскаявшегося во всём содеянном человека, но, увы, раскаяние его было слишком запоздалым. Газете «Вечерний голос» удалось узнать, что приговор над Шмидтом адмирал Чухнин конфирмовал с разрешения Петербурга. В Петербурге состоялось по этому поводу специальное тайное совещание высших представителей бюрократии, на котором решено было казнить Шмидта, так как проявление мягкости и снисходительности в данном случае могло бы гибельно отразиться на и без того расшатанной дисциплине… Из Одессы телеграфируют: в ответ на просьбу сестры лейтенанта Шмидта отдать ей тело покойного брата она получила подлинно следующую телеграмму от вице-адмирала Чухнина: «Законом мне не предоставлено разрешать. Если бы взял на себя это право, то из-за возможной демонстрации не мог бы разрешить. Чухнин».