Лжегерои русского флота
Шрифт:
Наказания за пьяный погром были, однако, весьма снисходительны: 9 человек были осуждены к различным срокам каторги, 67 к дисциплинарным батальонам, а 84 вообще оправданы.
Несмотря на то, что восстание в Севастополе было куда более массовым и опасным, чем в Кронштадте, большинство его участников (разумеется, не организаторов) отделались лишь лёгким испугом. Вот что пишет по этому вопросу в своих воспоминаниях уже цитированный нами генерал Д.И. Гурко: «Через два или три дня Меллер (генерал Меллер-Закомельский. — В.Ш.) на „Пушкине“ отправился в Одессу. В трюме „Пушкина“ находились зачинщики бунта. Я пошёл на них посмотреть. Они были разделены на три категории. Первая, наиболее виноватая, состояла почти вся из штрафных. Они угрюмо молчали. Поглядев на них, я решил, что их можно только повесить. Они и сами этого ожидали. Их было немного, всего 17 и 3 штатских агитатора. Во второй категории народ был разнокалиберный. Были некоторые штрафные, но были
О свирепости и злонамеренности членов военно-морского суда, разбиравшихся в деяниях «красного лейтенанта», написано немало. При этом историки всегда упорно замалчивают персональный состав этого суда и делают это совсем не зря! Дело в том, что в состав суда включили наиболее авторитетных и боевых офицеров флота, в большинстве своём участников только что окончившейся Русско-японской войны, тех, кто на деле, а не на словах доказал свою любовь и преданность Отечеству. Среди других в состав суда входил, к примеру, и капитан 1-го ранга Беляев, бывший командир легендарной канонерской лодки «Кореец», той самой, что выдержала совместно с крейсером «Варяг» на рейде корейского порта Чемульпо неравный бой с японской эскадрой. За небывалое мужество команды «Варяга» и «Корейца», как известно, были в полном составе удостоены Георгиевских крестов. Случай сам по себе в истории России беспрецедентный! Сам же подвиг этих двух кораблей стал синонимом подвига в нашем флоте на все времена! А потому сомневаться в порядочности и объективности такого человека, как капитан 1-го ранга Беляев, значит ставить под сомнение вообще порядочность истинных героев России…
В разгар судебного процесса газета «Новое время» от 3 января 1906 года публикует открытое письмо бывшей жены мятежного лейтенанта Доменики Гавриловны Шмидт, вызвавшее огромный резонанс в обществе. Вот его содержание: «М.Г. (милостивый государь) Убедительно прошу Вас дать место в Вашей уважаемой газете следующим фактам, представляющим огромную важность для правильного освещения личности, а, следовательно, и дел моего мужа, отставного лейтенанта П.П. Шмидта. Мой муж давно уже обнаружил признаки душевного расстройства, 16 лет назад, служа на Чёрном море, он, явившись к главному командиру Черноморского флота Кумани, стал говорить самые несообразные вещи в состоянии крайнего возбуждения, вследствие чего и был помещён в Севастопольский военный госпиталь. По прошествии 2-х недельных испытаний ему был дан 11-месячный отпуск по болезни. Переехав в Москву, я поместила мужа в известную психиатрическую больницу Савей-Могилевича. По истечении отпуска он по высочайшему приказу был уволен со службы по болезни. Спустя несколько лет мой муж, моряк в душе, любящий и хорошо знающий морское дело, стал сильно тосковать по службе и, по освидетельствовании его военными врачами в Москве, он вновь поступил на службу. Зачисленный в Сибирский экипаж, он плавал на канонерской лодке „Бобр“, вторично заболел сильным нервным расстройством и был помещён в Нагасаки в морской лазарет. Заведующим в лазарете состоял доктор Волошин. Его болезнь возбудила общий интерес врачей эскадры, его исследовавших. Одним из них был доктор Солуха, который, вероятно, не откажется подтвердить всё вышеизложенное. Плавая затем на судах Добровольного флота и командуя в обществе РОПиТ „Дианой“, он нередко подвергался внезапным приступам сильной раздражительности, истерии и судорогам. При одном из припадков был так напуган сын, что сделался заикой, таким остался и поныне. Вообще, характер моего мужа, по натуре чрезвычайно мягкого, отзывчивого и доброго, временами изменялся до неузнаваемости. Во имя справедливости и человечности я умоляю всех, кто словом и делом может прийти мне на помощь, обратить участливое внимание на положение моего глубоко несчастного мужа. Жена отставного лейтенанта Д.Г. Шмидт. Буду весьма благодарна, если и другие газеты перепечатают это письмо. 31 декабря 1905 г.».
Читая это письмо, понимаешь, что бывшая жена (официально они так и не были разведены) Шмидта стремится спасти своего бывшего мужа путём признания его умалишённым. Это имело свой смысл, ибо в уголовном уложении от 1903 года имелась статья № 39 «О болезненном расстройстве душевной деятельности». Статьи №№ 353–356 обязывали освидетельствовать подсудимого в закрытом заседании, «через врачебного инспектора и двух врачей». В случае признания подсудимого невменяемым, дело его прекращалось.
По свидетельству очевидцев, Шмидт, ознакомившись с письмом Доменики Гавриловны, якобы в гневе выкрикнул:
— Жену презираю, и она не имеет никаких прав на общественную поддержку, так как не брезговала даже доносами на мою политическую неблагонадёжность!
Несмотря на непроходящий интерес к Шмидту, до сегодняшнего дня никаких доносов жены на Шмидта никто так и не обнаружил. Да и были ли они на самом деле? Полуграмотная женщина, думается, не слишком-то разбиралась в политических течениях того времени, если только планы «друзей» мужа не носили слишком уж радикального характера. Тогда суть дела могла понять даже Доменика, а, поняв, не на шутку испугаться за будущее своё и своего сына. Если такие доносы всё же имели место на самом деле, значит, Шмидт ещё до 1903 года был очень тесно связан с некими революционными кругами в Одессе. С какими? Да с теми, кто его впоследствии и использовал!
Нам известна и строчка из письма Шмидта сестре Анне, написанного в период судебного процесса: «Я решительно протестую против признания меня больным!»
Небезынтересен доклад премьер-министра С. Витте Николаю Второму о психической ненормальности Шмидта, написанный в ходе судебного разбирательства: «Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговорённый к смертной казни, психически больной человек, и что его преступные действия объясняются только его болезнью… Все заявления мне делаются с просьбой доложить обо всём вашему императорскому величеству…» На письме резолюция Николая Второго: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевнобольным, то это было бы установлено судебной экспертизой». Поразительное свидетельство! Оказывается, царь вовсе не желал крови, а вполне допускал, что Шмидта надо освидетельствовать по медицинской части! Ещё более удивительно то, что никакой психической экспертизы произведено не было. Ни один из психиатров не согласился ехать в Очаков для освидетельствования Шмидта. Почему? Скорее всего потому, что за дело создания мифа о герое взялись эсеры, а с их боевиками шутки в то время, как известно, были плохи. Живой Шмидт был одесскому комитету теперь не только не нужен, а даже опасен. Зная психическое состояние Шмидта, от него можно было ожидать чего угодно. Шмидт своё дело сделал и теперь должен был уйти. Кроме того, уничтожив Шмидта руками властей, в дальнейшем можно было сколько угодно и как угодно эксплуатировать жертвенный подвиг «красного лейтенанта», что, как известно, и было сделано. Удивительно, но живой Шмидт теперь был не нужен никому, ни друзьям, ни врагам. Однако Пётр Шмидт всё-таки добился того, о чём мечтал всю свою жизнь, — о нём заговорил весь мир!
Из воспоминаний защитника Шмидта А. Александрова, члена партии эсеров: «…Начались будни процесса… Настроение повысилось лишь в тот момент, когда Врублевский (один из адвокатов Шмидта, поляк из Вильны) потребовал экспертизы. Такая постановка вопроса сильно взволновала Шмидта. Шмидт больше всего боялся, чтобы власти не обратили дело в акт неуравновешенного неврастеника, и он протестовал против экспертизы. Не помню, где-то я читал, что будто бы я поддерживал требование экспертизы. Я категорически это отрицаю, наоборот, в этом вопросе я резко расходился с Врублевским и считал его постановку защиты искусственной и недопустимой. Во всяком случае, без санкции Шмидта, человека во всех отношениях нормального, нельзя было ставить защиту на рельсы невменяемости Шмидта. Когда Шмидт услышал, что ставится вопрос об освидетельствовании его умственных способностей, он так взволновался, что пришлось сделать перерыв заседания».
Судьба «красного лейтенанта» Шмидта удивительным образом совпадает с судьбой главного героя кровавого воскресенья 9 января 1905 года в Петербурге, «красного попа» Гапона. Оба известны как весьма психопатические личности, оба спровоцировали людей на пролитие крови, оба первыми сбежали с места событий. Гапону в последнем, впрочем, повезло больше — его не поймала охранка. Казнённого героя из Гапона не получилось, а потому эсеры вскоре попросту потихоньку повесили его на заброшенной даче. Гапон был им уже не нужен, он своё дело сделал. Шмидту же просто-напросто сбежать не удалось. Согласитесь, но сценарий январских событий в Петербурге по своей сути как две капли воды похож на сценарий событий в ноябре того же года в Севастополе! Случайно ли это?
14 февраля 1906 года, после окончания допроса свидетелей, Шмидт произнёс свою первую речь, суть которой свелась к тому, что закон должен вытекать из народной морали, что он не принадлежит ни к одной партии. Он не посягал ни на чью жизнь, и его мировоззрение согласуется с мировоззрением всего русского стомиллионного населения. Имена десяти восставших судов не забудутся и навсегда останутся в летописи народа. Чтобы оставаться верным присяге, приходится нарушать законы. Стомиллионный народ русский не видит в его деяниях преступлений.
Затем была речь обвинителя, полковника Ронжина. Согласно 109-й статье — «вооружённое восстание», и по 100-й статье — «попытка к насильственному ниспровержению существующего строя», он требовал для Шмидта смертной казни через повешение.
С 16 февраля в суде произносили речи защитники. Зарудный доказал, что 15 ноября в Севастополе был стихийный матросский бунт — отголосок всероссийской смуты, и чтобы прекратить его, требовалось лишь одна уступка — созыв Учредительного собрания, о чём Шмидт и уведомил телеграммой Государя Императора. И поэтому он виновен только в том, что обратился не по команде (?), т.е. проступок был дисциплинарным. Далее Зарудный доказал, что «вооружённого восстания» не было, так как «Очаков» не сделал ни одного выстрела, и оружие по приказу Шмидта не применялось.