М. Ж.
Шрифт:
– Так нельзя, – сказал мальчик. – Мне что придётся на пятую работу устраиваться? А еще надо купить котлет. Ты их стала делать такими маленькими.
– Какие хочу, такие и делаю. Сколько хочу, столько и рисую.
– Так нельзя! Я не могу прокормить семью из-за таких цен. Я уйду к Кольке. С ним интереснее играть. У него новые тапки стоят десятик. Он даёт сок попробовать бесплатно и каждому покупателю дарит конфетку.
– Колька – у бабушки. Надо пол подмести, а веник ты не купил мне.
– За сто миллионов?
– Ты сначала сдай мясо и тыквенные семечки. Принеси квитанции. У меня торговля под заготовки.
– У меня нет мяса. Корова не отелилась, – сказал Витя грустно.
– Пусть тебя папа поддержит, и сдаст за тебя поросёнка.
– Колька справки не
– Ладно. Давай, играть по-другому. Если у тебя нет денег, тебе задержали получку, я буду тебе продавать под запись. Ты будешь всё покупать, а потом рассчитываться, когда будут деньги. …Как нечего продавать?
– Мне старые тапочки не нужны. Вместо веника я хочу купить пылесос.
Дома сел за машинку, начал печатать.
…Какая же это притча? Пылесосы и телевизоры импортные. Свои – не умеем делать. А зарплата три месяца где-то путешествует, одаривая кого-то миллионами. Никто ни за что не отвечает. Перестраиваемся. Дети ориентируются в событиях нынешних. Они не знают, что такое спекуляция. Не знают, что ещё недавно было в ходу бранное слово – «фарцовщик». Теперь спекулянты и фарцовщики называются бизнесменами.
УГОЛ ЗРЕНИЯ.
– Я, дорогие товарищи, родился в застойное время. Получилось так. Меня не спросили, как и вас, но суть не в этом, что мне, как и вам, возможно, казалось, что всё вокруг делается и существует лишь для меня, для моего распрекрасного существования, но это оказалось далеко не так. Хотя иные трудящиеся люди находятся в условиях далеко отличающихся от моих, и не в лучшую сторону. Не знал я об этом. Считал, что если мы все, как один граждане своей страны, то и житуха у нас у всех, как у меня. Не знал, потому что не видел иного проживания. Некоторые животные сразу после рождения, если их не утопят, чтобы громко не скулили, ничего не видят, а только сосут молоко и спят. Им, что день, что ночь. Потом эти собаки начинают соображать, что мир – это не только поесть и поспать. Со зрением у них странная штука: они два цвета всего и разбирают – чёрный и белый. Я, товарищи, не берусь этого утверждать, потому что с собачками не обменивался информациями, а проще сказать, что не понимаю ни единого слова на собачьем языке. Это отдельные граждане учёные написали, что даже самая распородистая, увенчанная медалями, имеет чёрно-белую жизнь в собственных глазах.
Со мной было то же самое, пока не узнал, что у нас равенство лишь на бумаге, у нас только возможности одинаковые. Я, как и вы, могу стать кем угодно, но мне это не нужно. Кем угодно я не хочу. Не нравится мне быть водителем трамвая. Не могу переносить качки и железного скрежета. С детства я знал, что могу быть выбранным туда, куда никто не хочет. Выпускать, скажем, стенную газету в классе.
Когда подрос, научился голосовать на выборах. Кто-то помнит, что народ изъявлял свою волю, шел на выборы, как на праздник. Потому что в буфете продавали что-то вкусное и редкое. Я всегда чувствовал себя Адамом, придя на избирательный участок. Адам, кто не знает, первый человек, имевший прописку в саду. Садоводом, возможно, был первым. Этот садовод выбрал себе в жены девчонку без пупка по имени Ева. Всё время называл: «ты моя разъединственная». Она ему, хотя и доводилась родственницей, так как из ребра его собственного произведена на свет. Он бы мог еще одно ребро в дело пустить, попросил бы кого надо. Ева постоянно проводила ревизию ребёр. Пересчитывала. При таком народном контроле никакой второй «единственной» быть не могло.
Это потом я говорил жене, что не виноват в том, что на собрании задержался. А с другой стороны, каким путём мне узнать, что ты самая лучшая в мире, самая расчудесная. Сейчас это проще, а тогда. Жил я себе, как и многие другие, читал газеты, слушал радио и в телевизор смотрел, если его мне жена разрешала включить.
Всё понимал, всё знал, не случись со мной вот что: мне, как не очень здоровому человеку, у которого из – за неправильного содержания: плохой еды и вредного питья, в почках что-то отложилось лишнее. Мне каждый год давали путёвку в целебный санаторий, чтобы это лишнее покидало мой организм, а потом вновь восстанавливалось, так как еда у меня осталась прежней, а вода в колодце всё ещё оставалась жидкой. Вот пять лет езжу в санаторий, чтобы стать хоть на время здоровым гражданином родной родины.
Доктор с первого моего приезда понял, отчего мои почки стали ерундить, и строго сказал, словно заповедь прочитал: «Не пей. Водку можешь, самогон, как экологически чистый продукт, тоже годится, а воду ни под какими пытками». Я – совсем не дурак, понял, что в воде содержатся много разной дряни, которая моим организмом не выводится, а остаётся во мне. У Пёрышкина, у его жены это не задерживается, дети не страдают пока ни мои, ни наших соседей. Но другие селяне маются внутренними органами.
Врач сказал после моего третьего приезда, что народ из твоего региона так и валит в санатории почки ремонтировать. Вы, говорит, решайте эту водяную задачу, пока не поздно. Кому почек не жалко, так те операции разрешают себе делать. А вот про полигон, который не очень далеко секретно работал так, что хаты каждое воскресение подпрыгивали и люстры качались, как маятники в часах, про коров и не говорю, что молока стали давать мало. Думаю, от испуга. Про полигон я врачу тамошнему ничего не говорил, чтобы другую иную болезнь не нашел во мне. Рассказал только про один случай. Оказалась в колхозе машина импортного происхождения. Во время уборочной, на четвертую неделю она крякнула – радиатор накрылся. Инженер у нас дошлый паренёк, так и сказал на общем собрании, дескать, соль в трубках отложилась, температура поднялась, а чтобы автоматика не отключала двигатель, её наш механизатор Иван Рюриков – башковитый мужчина – черенком от метлы заклинил. Вот и гавкнула иностранная техника, купленная за валюту. Нежная техника, говорю врачу, хотя и валютная. Я вот уже пятьдесят годков эту жесткую водичку принимаю, а только еще одни почки сигнал подали. Почему такое – я это понял, да и вы догадаетесь; я ж не всё время одну воду пью. Врач согласился. Мужик в белой шапке сразу допёр, когда сказал: «Не пей».
Получал я путёвки от профсоюза. Другие селяне ходят, просят – им нет путёвок, а мне – есть. Я – вулканизаторщик. Клею весь колхоз. Все ко мне клюются. Резина у меня сырая всегда есть. Кум на заводе работает и подкидывает в обмен на сало. Кусок – на кусок. У всех машины, мотоциклы, а у них колёса. На дороги у нас высыпают золу, шлак, а в них почему-то гвозди заводятся. У меня целая коллекция того, что добываю из камер.
Отдохну в санатории, подремонтируюсь и опять с полным энтузиазмом клею камеры автомашин, велосипедов, мячей, а случается и лодкам рыбаков восстанавливаю прежнюю надувательность. Почки сначала ничего не сигналят, а потом похлебаю щей, попью квасу или браги – кто что принесёт. И начнутся для меня черные дни. Хоть вой, хоть ори.
Как-то примчался рабочком. Кричит, что путёвка «горящая» моего профиля. «Собирай, говорит, анализы, и дуй на курорт почки свои лечить. Я и думать, шибко не стал. Чего тут думать, когда почки сигналы подают. О Кисловодске скучают. Насторожило, что путёвка «горячая». Ладно, думаю, лишь бы лечили, а там хоть тлеющая, хоть обгорелая. Жена согласие дала на мой отъезд из дома. Список села писать, чего ей и детям привезти для полной дальнейшей жизни. За полдня оформился, а чего тянуть резину, дорогие товарища. Свои почки ближе к телу.
Приехал в санаторий и сразу всем нутром понял, что влип. Во первых только и слышу – «извините, простите, будьте добры, позвольте чихнуть». Тихо. Никто козла не забивает. Никто режим не нарушает. Народ всё как-то норовит уединиться. Все с женами. По магазинам. По театрам. Калоши купят и восторгаются. Я весь колхоз – от мала и до велика в калоши обуваю. Ничего. Никаких охов и ахов.
Живём в комнате двое. Скука. Сосед анекдотов не знает, и слушать не слушает. В подкидного предложил. Он такую мордень сквасил, что я с ним до закрытия общался на пальцах.