М.Ф.

Берджесс Энтони

Особенной боли они мне не причинили. Поупражнялись на механическом манекене, выполнили перед ограблением обязательный ритуал, и почти ничего больше. Что мне теперь, черт возьми, делать? Я пересчитал оставшуюся в кармане мелочь. Три дайма, четыре-пять никелей, два четвертака, несколько пенни и (хотя их, как священный медальон, окружала аура неразменности) памятные полдоллара с изображением Кеннеди. Прямо рядом с «La Forma de la Espada» был бар. Я зашел и направился к длинной грязной стойке. Мужчина заказывал пиво в глиняной кружке.

– Чего, приятель? – сказал бармен.

– Пива в глиняной кружке, – сказал я.

Крупная блондинка в тесном летнем платье безумной расцветки с крупными пятнами пота под мышками стояла у стойки с пустым стаканом, где, кажется, был когда-то коктейль «Александра». Дерзко на меня взглянула и говорит:

– Накостыляли немножечко, или что?

– Точно. Ограбили и помяли.

– Крутые ребята, – без особого сочувствия заметила она. Я подвинулся к ней поближе вместе со своей глиняной кружкой. Надо было как-нибудь раздобыть денег.

Глава 3

Она привела меня к себе в волшебную пещерку, оказавшуюся квартирой на Риверсайд-Драйв, на третьем этаже, но только после долгой беседы за грязным столом в мрачном неаппетитном углу того самого бара. Вот ее автобиография: многообещавшую юную жизнь испортили мрачные, загнанные в неаппетитный угол мужчины. Она вполне охотно угощала меня выпивкой, ровно столько же пила сама – в основном могучие смеси вроде водки с зеленым шартрезом, ром и джин с гренадином, бенедиктин с коньяком. Ее хорошо знала здешняя администрация: самый экзотический запас в баре явно держали только для нее. Мне же, милому, по ее выражению, мальчику, не выпивка была нужна: я хотел прийти, влезть, войти, выйти, слезть, выскочить, удрать с несколькими купюрами высокой деноминации, лежавшими у нее в сумочке. Лёве меня задержал, только, может быть, это, в конце концов, дающий ключ шанс, но я не собирался задерживаться дольше следующего подходящего рейса, вылетавшего, по-моему, скоро я уточню, на рассвете. В такое время года рассвет, фактически, не так уж далеко. Глупый Лёве, намекнув на тайну, твердя об отсутствии спешки, заставлял очень спешно разгадывать тайну. Я не мог задерживаться с выясненьем причины насильственности этой задержки, если она насильственная. Я почти забыл Сиба Легеру: он стал просто устрицей в раковине, которую Лёве облил маргариковой кислотой. Главный пункт в данный момент: сколько в твердой валюте потянет маленький кусочек моей твердой мужественности по мнению этой женщины.

Которую звали Ирма.

– А он говорит, Ирма, ты шлюха. Тут я заплакала, он же знал, это неправда, ты еще слушаешь?

Я еще слушал. Все мужчины в ее жизни были свиньи, перед которыми она метала маргариковые сокровища своей души и тела, а у нее талант художницы, все говорят, она склеивает кусочки не хуже того самого Раушенберга, [26] а мужчины ее погубили. Связь не совсем понятна. Она трижды выходила замуж, причем сплошь за кучу дерьмовых ублюдков, живет теперь на алименты (жирные, я бы сказал, алименты), и ее все равно погубили. Ну, ну, бедная, бедная Ирма.

26

Payшенберг Роберт (р. 1925) – художник-абстракционист, работавший в жанре «комбинированной живописи», вставляя в написанные маслом картины отбросы городской цивилизации.

– А теперь Честер, хороший, хочет меня любить, но не может, ясно, что я имею в виду?

Да, ясно: погублен. Она была примерно ровесницей цыпки-протестантки Карлотты, но крепче, мясистей, и груди совсем не тугие. Острый запах ее пота на этой предлюбовпой стадии возбуждал, как какое-то сдавленное рычание с двух сторон.

– Точно, погублен. Во всем его мать виновата, погубленное детство, и теперь, когда ему хочется, ну, понимаешь, нормально это сделать, ты еще слушаешь?

– Попробуй, заставь меня не слушать.

– Что-то как бы встает у него на пути.

Она вовсе не плелась, невзирая на отягощенную душу. Мы очень уверенно шагали к Риверсайд-Драйв. Обняла меня в маленьком лифте, так сказать, функционально, и опять назвала милым мальчиком. Когда вошли в квартиру, захотела позвонить, телефон же был в спальне. Вон на стене картины, сказала она, посмотри, увидишь погубленный талант, пока я позвоню. Талант, думал я па свой юный, лишенный сострадания лад, был погублен в зародыше. Она клеила на полотно куски старых журналов, главным образом фотографии астронавтов, эластичных пирожков с мясом, солдат в противогазах Первой мировой войны, политиков и тому подобное, объединяя детали малиновыми мазками и воплями из комиксов (ДЗЫНЬ, ВЗЗЗ, и так далее), крупно вписанными маркером «Джайант Джамбо». Но к моему изумлению.

Но к моему изумлению, среди вырезок оказалась страница книжного обозрения из номера «Гляди-и-и», впрочем, предположительно, вклеенная не ради одной колонки текста, а ради рекламы «Шерри Хиринг» (со льдом, крушащего лед), а в начале той самой одной колонки был снимок цыпки-протестантки в свитере, в жемчугах, с подписью КАРЛОТТА ТУ КАНЬ (что за национальность, господи помилуй?), под заголовком «Сдвиг кверху». Я прочел:

видимо, когда к западу катится сокрушительная волна демографического взрыва и человеческий сексуальный позыв начинает пугать, центр или центры эротического наслаждения могут стать исключительно грудными. Летиция, полногрудая героиня романистки Тукань, отлично оснащена для подобного сдвига кверху. Жаль, что проза не соответствует этой резко очерченной спелости. Ей, подвижной, но вялой, недостает как остроты, так и формы. При всей ловкости концепции или контрацепции, можно сказать, что «Баб Бой» в стилистическом смысле – провал за провалом.

И все. Начало, должно быть, на той стороне, приклеенной к холсту. На остатке страницы помещалось начало столь же осиной рецензии на «Племянника президента» (652 страницы. Эйнбрук. $ 9.95), книгу, в которой ее автор Блатшаид вел долгий тяжкий бой с государственным непотизмом, как указывало название. Нельзя было сказать, когда вышел этот номер «Гляди-и-и», но в тот вечер Карлотта выглядела точно так же, как здесь, и была такой же полногрудой. Совершить акт сексуального протеста с настоящей женщиной-романисткой, чей портрет напечатан в «Гляди-и-и»… Что ж, я испытывал благоговейный восторг, гордость, парение духа. И она совсем не такая, как автор рецензии выразился о ее прозе.

– Где ты там.

Это Ирма кричала из спальни, пока я разглядывал книжные полки. Миченер, Роббинс, Мейлер, Генри Мортон Робинсон, «Золотой свиток», но никакой Карлотты Тукань. Ну, время терпит, я был молод, весь мир лежал передо мной. Поэтому я вошел в спальню, обнаружив полностью одетую Ирму, лежавшую на кровати, четырехспальной. В комнате стоял приятный смешанный запах коньяка, масла какао, женского пота и «Калеш». Я полностью разделся и принялся раздевать Ирму. Знаю, читатель требует права допуска к наблюдению за любым сексуальным опытом, которого требует ход истории (а он очень даже требует, ведь от этого зависела моя поездка на Каститу), но я всегда стеснялся, используя тяжеловесное эксцентричное выраженье профессора Кетеки, оягнячивающей лобковой деятельности. Могу снабдить вас лишь вульгарной фригидной символикой, профанацией Блейка, сказав, что она лежала в той самой постели, подобно Лонг-Айленду, – на голубых простынях, – а я гладил такие районы, как Уонтаф или Ист-Норидж, пока они не озарились светом; потом спокойное лизание как бы вод Флендерс-Бей спровоцировало поразительное восстание в Риверхеде. Разумеется, не в Риверхеде Амхерста – это лишь совпадение. Со временем не столько по моей, сколько по ее воле, Манлингамхэттену, хоть и занимавшему верное место на карте, пришлось спустить отдельные реки в объятья мембрановых Джерси-Сити и Южного Бруклина. В Бэттери-парке готовились грянуть пушки, когда я сообразил, что радостные мужские стоны принадлежат не мне, ибо они исходили откуда-то издали, из-за Ирминых ног. Корабли в Аппер-Бей выпустили триумфальные залпы, прогремели множественными благодареньями, после чего я в два взмаха выплыл на землю и увидел голого мужчину, входившего в спальню из ванной. Ирма с немалой силой свалила с себя мое тело, протягивая к мужчине руки. Он тоже открыл ей объятия. Она воскликнула:

– Честер, милый. Было очень-очень хорошо.

– Ирма, божественная моя крошка.

И они стали ерзать, ласкаться в объятьях друг друга в постели, и я понял, как меня использовали. Честер, по моей догадке, так названный из-за внушительного размера груди, [27] вошел в квартиру с собственным ключом, прошел из гостиной в темную ванную и предался буквальному, а не литературному вуайеризму. [28] Его яйца влажно поблескивали в розовом свете ночника, когда он угнездился рядом с Ирмой, наслаждаясь послелюбовной томностью. Чтобы как следует разозлиться, мне, эксгибиционисту, пришлось бороться с чувством удовлетворения. Я превратился в искусственный член, в какого-то сложного и немыслимо дорогого японского секс-робота, в одноразовую эманацию Честера, обладающую полом, но безымянную. Мне надо было избить их обоих, лежавших, лишь маргинально обо мне помня, как бы о персонаже шоу для полуночников, если бы Честер не был столь крупным и мускулистым, хотя немолодым и лысым. В любом случае, я, как минимум, имел право воскликнуть:

27

Чест (chest) – грудь (англ.).

28

Вуайеризм – болезненное стремление к наблюдению за половым актом.