Мадемуазель де Мопен
Шрифт:
Мое появление, судя по всему, их не обрадовало; проходя мимо, я для первого знакомства погладила обоих по голове, но напрасно: они бросили на меня исподлобья взгляд, не предвещавший ничего хорошего. Это меня удивило: животные всегда охотно ко мне идут.
Подошел хозяин и осведомился, чего я желаю на ужин.
То был пузатый человечек с красным носом, разными глазами и улыбкой от уха до уха. При каждом слове он являл взору два ряда острых и редких, точно у людоеда, зубов. Большой кухонный нож, висевший рядом с ним, выглядел подозрительно: похоже было, что он служит для самых разных надобностей. Когда я сказала, чего мне угодно, хозяин подошел к одному из псов и дал ему пинка. Пес встал, поплелся к подобию колеса, водруженному тут же, и с жалобным и угрюмым видом забрался в него, глянув на меня с упреком. Наконец, видя, что пощады ждать не приходится, он принялся вращать колесо, а тем самым и вертел с надетым на него цыпленком, которым мне предстояло поужинать. Я дала себе слово бросить псу объедки в награду за его муки и в ожидании ужина принялась разглядывать кухню.
Под потолком тянулись толстые дубовые балки, почерневшие и закопченные дымом очага и свечей. На полках поблескивали в полумраке латунные блюда, начищенные так, что горели ярче серебра, и посуда из белого фаянса с узором из синих цветов. До блеска отполированные кастрюли, рядами развешенные по стенам, поразительно напоминали античные щиты, укрепленные в ряд вдоль бортов греческих или римских трирем (прости мне, Грациоза, эпический размах этого сравнения). Две-три толстухи-служанки сновали вокруг большого стола, расставляя посуду и раскладывая вилки — нет музыки слаще для тех, кто голоден, ибо живот у них становится более чуток к звукам, чем уши. В конечном счете несмотря на то, что у хозяина рот был, как прорезь в копилке, а зубы, как у пилы, постоялый двор в целом выглядел пристойно и жизнерадостно. Но даже будь хозяйская улыбка еще на туаз шире, а зубы еще острей и белей — по стеклам уже стучали капли дождя, а ветер выл так, что пропадала всякая охота выйти за порог, ибо я не знаю ничего более зловещего, чем эти завывания темной и дождливой ночью.
Я улыбнулась мысли, которая пришла мне в голову: я подумала, что очутилась в таком месте, где никто не станет меня искать. В самом деле, кто бы мог подумать, что малютка Мадлена вместо того, чтобы лежать в теплой постельке — рядом алебастровая лампада, под подушкой роман, в соседней комнате горничная, готовая примчаться на первый зов, если ты испугаешься во сне, — развалилась на соломенном стуле, на деревенском постоялом дворе за два десятка лье от дома, раскачиваясь и задрав ноги, обутые в сапоги, на очажную решетку, а маленькие ручки надменно засунув в карманы?
Да, крошка Мадлена не посиживает, как ее подруги, у окна, между вьюнком и жасмином, лениво облокотясь на оконные перила и вглядываясь в фиолетовую кромку горизонта на краю равнины или какое-нибудь розовое облачко, скруглившееся на майском ветру. Она не увешивала перламутрового дворца коврами из лепестков лилий, дабы поселить там свои грезы; в отличие от вас, прекрасные мечтательницы, она не наделяла пустой призрак всеми возможными воображаемыми достоинствами: прежде чем вверить себя мужчине, она захотела изучить мужчин; она бросила все — красивые яркие платья из шелка и бархата, ожерелья, браслеты, птиц и цветы; она по доброй воле отказалась от поклонения, от почтительнейших любезностей, от букетов и мадригалов, от радости сознавать себя красивее и лучше одетой, чем вы, от нежного женского имени, от всего, чем была, и, совсем одна, отважно пустилась в странствия по свету ради великой науки жизни.
Если бы люди об этом знали, они объявили бы, что Мадлена сошла с ума. Ты и сама так сказала, милая Грациоза, но по-настоящему безумны те, кто пускает свою душу по ветру и безрассудно сеет семена своей любви на камне и скалах, не зная, взойдет ли хоть одно зернышко.
О, Грациоза, я никогда не могла подумать без ужаса, каково это — полюбить недостойного, обожать душу под чьим-то развратным взглядом и ввести непосвященного в святилище своего сердца! Слить, пускай на время, свои чистые волны с каким-нибудь мутным потоком! Ведь даже после того как ручей разделится на два рукава, в воде все равно остается немного тины, и струе никогда уже не обрести изначальной прозрачности.
Подумать только, что мужчина целовал тебя и притрагивался к тебе, что он видел твое тело, что он может сказать: «Она такая и этакая, у нее в таком-то месте такая-то родинка; в душе у нее есть вот такой уголок; над тем она смеется, над этим плачет; вот как выглядит ее мечта; а вот у меня в бумажнике перышко от крыла ее грезы; это кольцо сплетено из ее волос; в это письмо вложена частичка ее сердца; она ласкала меня вот так, а эти слова она произносит в минуты нежности!»
Ах, Клеопатра, теперь я понимаю, почему наутро ты приказывала казнить любовника, с которым проводила ночь. Как возвышенна эта жестокость, для которой я когда-то не жалела гневных слов! Великая сладострастница, как знала ты человеческую природу и сколько мудрости в твоем варварстве! Ты желала, чтобы ни один смертный не мог разгласить тайны твоего ложа; никто не должен был повторять слова любви, слетавшие с твоих губ. Так ты блюла чистоту своей иллюзии. Опыту не суждено было сорвать покров за покровом с очаровательного призрака, который ты баюкала в своих объятиях. Тебе больше нравилось, чтобы вас разлучал резкий удар топора, чем долгое отвращение. Какая пытка, в самом деле, видеть, как человек, избранный вами, на каждом шагу изменяет представлению, которое вы о нем составили, обнаруживать в его характере множество слабостей, о коих вы не подозревали, замечать, что черты, которые мнились вам столь прекрасными, пока вы разглядывали их сквозь призму любви, оказываются на самом деле вполне безобразны, и что тот, кого вы принимали за истинного героя романа, в итоге просто-напросто прозаичный буржуа в халате и домашних туфлях!
Я не располагаю властью Клеопатры, и даже будь у меня ее могущество, мне недостало бы духу к нему прибегнуть. Итак, раз уж я не могу и не хочу прямо из собственной постели слать любовников на казнь и не имею охоты терпеть то, что терпят другие женщины, мне следует дважды поразмыслить, прежде чем выбрать себе друга, а еще лучше не дважды, а трижды, если появится у меня такое желание, в чем я сильно сомневаюсь после всего, что видела и слышала; разве что все-таки встретится мне в каких-нибудь неведомых блаженных краях сердце, подобное моему, как говорится в романах, невинное и чистое сердце, которое никогда еще не любило, но способно к любви в истинном смысле слова; а это, прямо скажем, не так-то просто.
В гостиницу вошли несколько дворян; их путешествие было прервано грозой и темнотой. Все они были молоды, самому старшему явно не стукнуло и тридцати; наряд их свидетельствовал о принадлежности к высшему обществу, но помимо наряда о том же весьма красноречиво твердила дерзкая непринужденность их манер. У одного или двух из них были достойные внимания лица; на прочих в большей или меньшей степени заметно было то выражение грубой жизнерадостности и беспечного добродушия, что напускают на себя мужчины в своей компании, и от чего они совершенно избавляются в нашем присутствии.
Если бы они могли заподозрить, что этот хрупкий молодой человек, задремывающий на стуле в уголке у очага, — совсем не тот, кем кажется, а молодая девица, лакомый кусочек, по их выражению, — они наверняка живо сменили бы тон: воображаю, как бы они сразу напыжились, как распустили бы хвосты. Они бы приблизились с множеством поклонов, выворачивая носки, округляя локти, с улыбкой в глазах, на устах, на носу, в волосах, во всей осанке; они бы придирчиво обдумали каждое слово, прежде чем его произнести, и заговорили бы сплошь бархатными и атласными голосами; а шевельнись я хоть немного — они бы сделали вид, что готовы распластаться передо мной подобием ковра из опасения, как бы мои нежные ножки не пострадали от шероховатостей пола; все руки протянулись бы, чтобы меня поддержать; самое мягкое кресло водрузили бы в самом удобном месте; но — я была похожа не на хорошенькую девушку, а на хорошенького юношу.
Признаюсь, я была близка к тому, чтобы пожалеть о своих юбках, когда увидела, как мало внимания обратили на меня эти молодые люди. Несколько минут я чувствовала себя глубоко оскорбленной: дело в том, что я то и дело забывала о своем мужском платье, и чтобы не расстраиваться, мне приходилось напоминать себе об этом.
Я сидела, скрестив руки, и с преувеличенным вниманием смотрела на цыпленка, приобретавшего все более багряный цвет, и на несчастного пса, которого невольно обрекла на такие муки и который теперь маялся с колесом, как клубок чертей в кропильнице со святой водой.