Мадонна будущего. Повести

Джеймс Генри

Должен сразу же оговориться: я погрешил бы против истины, если бы решился намекнуть, будто в душе мистера Солтрама таилась хотя бы капля расчета. Не помышляя ни о каких уловках, он принимал от жизни все ее скромные дары: нет другого человека на свете, который умел бы пользоваться даруемыми ему благами, менее всего будучи захребетником. Он разработал собственную систему мироустройства, но вот как с комфортом устраиваться в нашем мире за счет ближнего — понятия не имел. Наряду с широким покладистым характером, он обладал еще и завидным аппетитом. Смущало, впрочем, отнюдь не это последнее обстоятельство. Если Солтрам любил нас за наши обеды — нам проще всего было бы расплачиваться с ним его любимыми блюдами, значительно сэкономив запас куда менее вещественный. Я смело называю обеды нашими, хотя в качестве филантропа не в силах тягаться ни с Малвиллами, ни с обитателями еще более импозантных жилищ,

склонными к немудрящей благотворительности. Нет, дело в другом: именно я, от начала и до конца, первым откликался и умом, и сердцем на любой связанный с Солтрамом казус — из всех эмоций главным образом испытывая, пожалуй, либо возмущение, либо благодарность. Редкий из нас, полагаю, воздавал ему должное чаще меня столь полным от него отречением; и если приобретение мудрости вынуждает поступаться честью, я вправе указать на принесенные мной жертвы.

Солтрам щедро преподносил нам уроки: так океан не скупится на изобильный улов. Одно время его поступки и речения составляли мой единственный рацион. Мне сдается подчас, что его чудовищный, оглушительный провал (если только это и вправду провал, а не что-то совсем иное) предназначался главным образом для моего развлечения. Мистер Солтрам изрядно тешил мое любопытство, но повествование об этом увлекло бы меня далеко в сторону. Передо мной натянуто вовсе не то обширное полотно, о каком я упоминал выше: ныне я даже не осмелился бы приблизиться к нему с целью написать полный, исчерпывающий портрет. Черты Фрэнка Солтрама запечатлены во множестве коротких историй: это крупицы, которые еще только предстоит собрать, ибо имя им — воистину легион. Я расскажу только одну историю, примечательную тем, что в нее гораздо более непосредственно вовлечены и другие близкие мне лица. Оглядываясь назад, видишь, что подобные мелкие эпизоды — сами по себе только бесчисленные составные части монументальной драмы, и рассказ о ней еще впереди.

II

Не лишено интереса, что две различные истории (имеющая отношение ко мне и вот эта, которую я собираюсь изложить) начались, по сути дела, одновременно, в тот самый день, когда я познакомился у Малвиллов с Фрэнком Солтрамом. Жизнь предстала тогда передо мной новой гранью; и, вернувшись в Лондон из Уимблдона, я, распираемый волнением, решил пройтись до дома пешком. Шел я не торопясь, помахивая тросточкой, и у Букингемских ворот нагнал Джорджа Грейвнера. Можно сказать, что и его история началась с того момента, как он согласился — раз уж нам было по пути — заглянуть ко мне. Сразу должен предупредить, что прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько близко история эта касается еще одного лица; минуло несколько лет, прежде чем открылась вторая ее глава…

Разумеется, я пространно поведал о своем визите к Малвиллам, с которыми Грейвнер поддерживал менее тесные, чем я, отношения, и рассказ мой оказался, по-видимому, столь занимательным, что с той поры Джордж при каждой встрече со мной осведомлялся, как поживает достославный старый флибустьер. Я не упоминал в разговоре о почтенном возрасте мистера Солтрама, однако нам еще предстояло убедиться, что в свои годы он способен дать Джорджу Грейвнеру сто очков вперед.

Я тогда снимал квартиру на Эбьюри-стрит, а Грейвнер жил в пустовавшем доме своего брата на Итон-сквер. Пять лет назад, в Кембридже, даже в нашей недюжинной компании, умственные способности моего друга внушали мне едва ли не священный трепет. Помню, один наш сокурсник, бледный от благоговейного ужаса, шепотом спросил у меня, что же будет дальше, если уже теперь этот несравненный ум превзошел всех соперников. «Он превзойдет самого себя», — восторженно выдохнул я…

Сейчас я не без улыбки вспоминаю этот разговор. Мы еще не успели добраться до Эбьюри-стрит, как я с изумлением обнаружил, что Джордж Грейвнер хотя и прочно утвердился на собственных ногах, но уже не являл собою недосягаемую для нас вершину. Мир, оставленный им далеко внизу, расцвел вновь; на местности, отнюдь не равнинной, проклюнулись свежие ростки. Я гадал, куда подевалось его чувство юмора: неужто — ужасная мысль! — моему приятелю оно и вовсе было чуждо, даже в те славные годы, когда я воображал его новым Аристофаном? Впрочем, стоит ли сожалеть о прежнем острослове, ревниво спрашивал я себя, коль скоро обретены новые, более надежные, внешние мерки… Диковинная фигура мистера Солтрама, его набрякший нос и отвисшая нижняя губа возымели на меня гораздо более сильное действие, особенно если сравнить вынесенное мной впечатление с холодной правильностью черт моего однокашника: явное превосходство радующей взор откровенной уродливости, осознанное самим ее носителем, не подлежало сомнению.

В ненасытные двадцать шесть Джордж Грейвнер смотрелся

безликим парламентским деятелем, как если бы ему, уже достигшему известности, перевалило за пятьдесят. К тесноте моего крохотного обиталища он относился по-светски снисходительно, однако дружески подтрунить на сей счет ему и в голову не приходило. Именно там, у себя, я и возвестил Джорджу о явлении Фрэнка Солтрама — и, помнится, сразу же был слегка озадачен внезапным раздражением, какое вызвал у него мой возбужденный рассказ. Поскольку о Солтраме Грейвнер слышал впервые, причиной взрыва неудовольствия с его стороны послужило, очевидно, новое свидетельство нелепого поведения Малвиллов. Знакомство с ними (вернее, с Аделаидой) у нас обоих завязалось со времен детской дружбы: тогда Аделаида была еще девочкой, дочерью семейства, с которым наши семьи приятельствовали из поколения в поколение. Будучи старше нас с Джорджем и явно обходительнее, Аделаиду очаровал Кент Малвилл: она вышла за него замуж, и я приобрел нового друга, зато Джордж потерял старого. Мы с Грейвнером (каждый по-своему) были задеты их прискорбной, по выражению Джорджа, общественной деятельностью; оба мы досадовали на сам характер их сентиментальных хлопот довольно-таки сомнительного пошиба (словцо тоже принадлежало ему). В глубине души я таил убеждение, что милая парочка из Уимблдона — не что иное, как пара прекраснодушных остолопов, однако почитал долгом открыто перечить Джорджу, едва только он принимался фыркать на Малвиллов; да и в том случае, если бы мы достигли согласия, наше единение проистекало бы из разных источников. Джордж был британцем до мозга костей: я это понял, когда он, скользнув скучающим взглядом по тесно уставленной переплетенными томиками этажерке, пренебрежительно отвернулся от моего скромного собрания французских авторов.

— Естественно, я в жизни его не видел. Яснее ясного, что это отъявленный шарлатан.

— Яснее ясного, что вовсе нет! — вырвалось у меня. — Ах, если бы дело обстояло именно так…

Мое невольное восклицание, должно быть, и положило начало тому, что обратилось позднее в болезненно затяжную жажду бездумной, необременительной развязки. Грейвнер, помолчав, глубокомыленно причислил нового знакомца Малвиллов к диссентерам [30] . Суть обаяния мистера Солтрама, возразил я, кроется в исключительной широте его умственного кругозора; однако Грейвнер упорно продолжал твердить, что образованный невежда заткнет за пояс любого необразованного, и уверял, будто мне нетрудно будет убедиться (раз уж по легкомыслию я не удосужился выяснить это безотлагательно) в происхождении ближайшего предка моего кумира из рода завзятых методистов — торговцев сыром.

30

Одно из распространенных в Англии XVI–XVII вв. названий лиц, отступающих от официального вероисповедания.

— Допустим, — кивнул я, слегка смущенный его настойчивостью, — очень может статься, что ты не ошибся, но скажи, Бога ради, откуда у тебя такая в этом убежденность?

Вопросом своим я расставлял ловушку — в надежде услышать от Джорджа: да ведь этот несчастный не был одет к обеду… Джордж, однако, почуял подвох и ловко парировал мой выпад с неожиданной стороны:

— Да потому, что он сочинен Малвиллами. Никто так не склонен обманываться, как они. Им в каждом гусаке видится лебедь. Малвиллы и созданы для того, чтобы их обводили вокруг пальца. Они это обожают, без мошенников им жизнь в тягость. Сами они ни в ком и ни в чем ни черта не смыслят, а от их христианской сердобольности станет тошно всякому, — впрочем, может, оно и к лучшему!

Взвинченная инвектива Грейвнера была, не сомневаюсь, простой случайностью, но тем не менее оказалась, странным образом, чуть ли не предвидением. Не помню, к чему свелся мой протест, однако Джордж продолжал:

— Позвольте мне задать один пустяковый вопрос. Можно ли этого человека назвать истинным джентльменом?

— Истинным джентльменом? Не слишком ли ты спешишь с приговором, дружище?

— Коли я прав — ничуть. Недаром Малвиллы вцепились в него мертвой хваткой, — должно быть, это пройдоха из пройдох.

— Я бы, наверное, почувствовал себя задетым, — вставил я, — если бы не знал, что я, к примеру, у них далеко не в фаворе.

— Не будь таким самоуверенным! Я соглашусь, что мистер Солтрам — джентльмен, но признай сначала, что он пролаза хоть куда.

— Логика просто чудо! И благожелательность твоя достойна не меньшего восхищения.

Мой друг слегка покраснел, но по-прежнему стоял на своем:

— Где только Малвиллы раскопали это диво?

— Полагаю, их поразила какая-то из публикаций мистера Солтрама.