Мадонна будущего. Повести
Шрифт:
Всех нас заворожила идея блистательного курса лекций, который следовало прочесть без сбоев, на одном дыхании, дабы состоятельная публика прониклась величием явленного ей гения, однако подвох или, если хотите, недомыслие с нашей стороны заключались в самой концепции последовательного тематического цикла. Мистер Солтрам пускал в ход свой обычный прием, и нашему придирчивому суду предъявлялся давно избитый набор конспектов и набросков — отчасти, бесспорно, с целью подтверждения полной свободы и независимости в сфере духовных исканий; что касается меня, то внутренне, даже героически отстаивая наши позиции, я покатывался над нашим мелким педантством со смеху: ведь скрупулезность представлялась Фрэнку Солтраму занятнейшей из потех. Он и сам подчас принимался похохатывать над всякого рода буквоедством, если только издаваемое им гулкое кряканье могло сойти за хохот. Он с присущим ему чистосердечием сознавался, что по-настоящему на него стоит полагаться только в гостиной у Малвиллов.
— Да, — многозначительно кивал он, — пожалуй, именно там я чаще всего бываю в ударе. Но только попозже, поближе к одиннадцати, и при том условии, что я не слишком расстроен.
Мы все прекрасно понимали, что под этим подразумевается. В расстроенное состояние Солтрама неизменно повергало
По субботам я обычно приезжал с чемоданом, дабы не забивать голову мыслями о поездах, отправлявшихся после одиннадцати. Я всерьез полагал, что Малвиллам следует взимать плату за вход в оберегаемый ими храм красноречия — залитый мягким светом ламп, украшенный картинами, полный цветов, — храм, где алтарем служил расположенный напротив громадного камина диван с бессчетными подушечками, обтянутыми тонким ситцем. Проект мой был дерзким, однако в случае его осуществления одним махом решались бы многие проблемы. Но не тут-то было: Малвиллы бессовестным образом пошли на попятную. Безупречного совершенства на свете не сыщешь, вот и для них неодолимым препятствием стал банальный эгоизм. Они наотрез отказались превратить свой салон в торжище, и золотые речения мистера Солтрама продолжали быть единственной звонкой монетой, бывшей здесь в обороте. Вряд ли кому из ораторов, впрочем, выпадало большее вознаграждение, нежели то зачарованное безмолвие, какое окружало Солтрама в минуты его наиболее вдохновенных взлетов. Даже непосвященные проникались осознанием близости мистического откровения, менее искушенное красноречие пристыженно умолкало. Аделаида Малвилл, гордая своим гостем, тревожно следила за входной дверью, изредка украдкой помешивая в очаге угли. Я обычно именовал эту гостиную концертным залом: все мы предвкушали второй Байрейт [31] . Казалось, что перед нашими взорами распахиваются врата, ведущие в царство света, а на бескрайнем горизонте мысли, будто над морским простором, зажигается яркая полоса, предвещающая утреннее явление небесного светила во всем его блеске.
31
Вагнеровский мемориальный оперный театр в городе Байрейте (Германия), где с 1882 года регулярно проводятся музыкальные фестивали.
Но и в эти несравненные собрания, и в процессы изыскания финансов неизменно вторгался размеренный скрип башмаков миссис Солтрам. Она неотступно наблюдала за ходом событий, присутствуя везде и всюду в роли едва ли не главной распорядительницы; а положение дел по большей части складывалось так, что давало ей все основания без устали вопрошать о предполагаемых дальнейших действиях. Настойчиво домогаясь определенности перспектив, она часто, даже слишком часто являлась ко мне домой — как правило, в самую слякоть, после нескольких пересадок на омнибусе. По степени бессердечия миссис Солтрам ставила нас на одну доску с редакторами и издателями, однако собственными силами ей никак не удавалось добиться большего, невзирая на упорные посещения всевозможных контор. Она настаивала на выплате всех гонораров в ее руки, ибо в противном случае деньги претерпевали самые головоломные приключения. Строго говоря, сумм едва-едва набиралось на тоненький ручеек, но и тот на глазах исчезал, теряясь в песках пустыни. Лица, упомянутые выше, далекие от понимания истинных ценностей, отнюдь не желали принимать на веру солидный авторитет, который наш выдающийся мыслитель, можно смело сказать, уже ощутимо снискал себе в обществе. Редакторы жаждали кромсать его рукописи, но недоумевали, к чему приложить свои ножницы; издатели же, получив предложение выпустить монографию на ту или иную тему, непременно требовали переменить название. Данное противодействие повергало мистера Солтрама в благородную меланхолию, туманившую его чело, которое обретало тогда подлинно прекрасный вид. Казалось бы, не все ли равно, какое название дать книге, еще не написанной, а только задуманной? Но нет, подобные дерзости вызывали у мистера Солтрама едва ли не конвульсии, и вот эти-то мучительные содрогания погубили, быть может — как знать? — в самом зачатке не один творческий замысел, суливший стать шедевром.
Идеальным выходом, помимо моего отринутого совета брать плату за доступ в гостиную Малвиллов, было бы объявление подписки на собрание предполагаемых трудов мистера Солтрама — с предварительной оговоркой, что издание, скорее всего, не состоится. Условие это подписчики, разумеется, должны были принять совершенно добровольно. К несчастью нашего автора, читатели страдали удручающим занудством. Когда они с вопиющей бестактностью принимались осведомляться о причинах задержки ожидаемых ими фундаментальных трактатов, меня так и подмывало спросить, кто еще из великих издавался тем же образом, что и мистер Солтрам. Природа выпустила его в свет в виде пухлого, увесистого тома: нам оставалось только платить за уже выполненную в совершенстве работу.
В ту пору друзья мои нередко меня упрекали, но все же на иные жертвы я никак не мог решиться: ничто на свете не вынудило бы меня обратиться за кредитом к Джорджу Грейвнеру. Мне живо помнилась наша давняя стычка на Эбьюри-стрит, однако признание, которое я так легко поведал мисс Энвой, в присутствии Джорджа застревало у меня в горле. С этой очаровательной девушкой мне ничего не стоило пойти на полную откровенность, а вот выложить другу юности, что не считаю «настоящим джентльменом» человека, ради которого из кожи вон лезу, язык не поворачивался. Было ли причиной тому укрепившееся во мне убеждение, что женщины в целом менее пристрастны? Так или иначе, я отлично понимал, что Грейвнер, уже обративший на себя внимание общественности, но все еще ненасытно алчущий — при свойственной ему скаредности, — склонен скорее к амбициозной придирчивости, нежели к снисходительной мягкости. У него были свои, вполне недвусмысленные виды на заплутавшие ручейки соверенов — на них он взирал с высоты колокольни Клокборо. Первейшую свою задачу Джордж усматривал в безоговорочном овладении этим лежащим в дымке городком: все его действия и поступки всецело диктовались названной целью. Временами ему приходилось умело чередовать жесты: не только совать руку в карман, но и изысканно прижимать ее к сердцу. В общении с избирателями Джордж лишь чуточку уступал Фрэнку Солтраму в
Не единожды побывал Грейвнер и в Уимблдоне — по инициативе миссис Малвилл, к чему я ни малейшего касательства не имел. Едва подали кларет, гость смог лицезреть нисхождение бога. Как ни странно, Джордж воскурил ему фимиам куда усердней, нежели я ожидал, однако на обратном пути в город он, предварив готовое слететь с моих уст торжествующее восклицание, заявил, что подобные ему люди (и он тысячу раз считает себя правым) используют других, но никогда не позволят использовать себя. Помнится, его попавшее в самую точку замечание вызвало у меня чувство приниженности — словно сам я, в лихорадочно прерывистой дремоте, никогда не приходил к сходному выводу. Другое дело — безапелляционность тона, каковая с моей стороны полностью исключалась. Грейвнер тем не менее полагал себя способным пустить мистера Солтрама в ход — он уже примерялся, каким образом это сделать. Я отчетливо вообразил весь комизм ситуации, если Фрэнку Солтраму случится оказаться выставленным в Клокборо напоказ; между тем Грейвнер преспокойно, будто наш давний с ним разговор начисто изгладился у него из памяти, продолжал, ухватившись за эту идею, как за совершенно для его новую:
— Такой тип людей мне глубоко ненавистен. Но пусть меня повесят, если я не найду, к чему применить таланты этого субъекта. Я и его самого сумею пристроить, не беспокойся.
Я и вправду испытывал беспокойство — но не за таланты мистера Солтрама, а по поводу того, что с ними могло быть связано — в частности, за остатки собственного красноречия.
Позднее я получил возможность убедиться, что уимблдонский оракул в данном случае не обнаружил той необходимой степени пригодности, каковая, несомненно, выявилась бы, если бы намерения богов больше совпадали с политикой партии Грейвнера. В какой-то момент, судя по его намекам и недомолвкам, Джордж всерьез помышлял о том, чтобы безраздельно «присвоить» мистера Солтрама себе на потребу. Более бредового проекта нельзя было выдумать: выискивание точек сближения между совокупностью философских доктрин Солтрама и набором инструкций, навязываемых из генерального штаба для проведения предвыборной кампании среди обитателей Клокборо, являлось предприятием, ломать голову над которым охотников не находилось. Это было равносильно консервации драгоценного воздуха, выдохнутого могучими легкими нашей знаменитости, с последующим откупориванием бутылей на публике в угоду завсегдатаям хлебных бирж. Единственно надежным способом было бы возить мистера Солтрама во всей его объемной цельности, предварительно поместив в клетку, улестив наличностью и слегка подрезав ему крылья, — иначе говоря, предъявлять в нужный момент в нужном месте, да и то определяя заранее желаемое русло. Однако предугадать русло Фрэнка Солтрама наперед было довольно сложно — и уж никому на свете не дано было предвидеть, сколь разрушительные, сметающие все на своем пути потоки заблагорассудится ему устремить по этому руслу.
Вот отчего крупнейшей газете «Эмпайр» приходилось быть всегда начеку, однако случались и досадные осечки, отнюдь не ошеломлявшие новизной: в иных деликатных ситуациях этот внушительный выразитель общественного мнения попросту пасовал. Подспудно ощущалось, что смышленый начинающий репортер, получивший задание взять интервью у мистера Солтрама, запропастится навеки. А уж кому-кому, но только не Джорджу Грейвнеру следовало втолковать, что в данных обстоятельствах скорейшее возвращение с горячим материалом — главный залог успеха. Если он и почитал Солтрама раздражающим вызовом узаконенным правилам, то вовсе не потому, что видел его ползающим во прахе — напротив, по его словам, Солтрам витал слишком уж высоко, среди облаков. Фрэнк Солтрам был бы настоящим джентльменом, если бы сам взялся поспособствовать своему превращению в такового. Но, по твердому убеждению Грейвнера, мистер Солтрам претендовать на это не мог.
У леди Коксон в Клокборо был великолепный, окруженный парком старинный дом, который она сдавала в аренду. Срок найма истек, и, вернувшись из-за границы, почтенная дама возобновила свои заботы о владении. Обо всем этом мне сообщила миссис Солтрам. Моему мысленному взору представились выцветшая алая ливрея и широкие квадратные плечи дворецкого; сад, обнесенный высокой стеной, — словом, жилище, достойное пера живописца.
Шумиха вокруг роспуска парламента все возрастала, и претендент наверняка должен был усилить свой напор; мне оставалось только надеяться, что политические воззрения вдовы покойного мэра воспрепятствуют ей пригласить моего приятеля к обеду; я даже осмеливался приписывать пожилой леди крайнюю нетерпимость в сфере политики, заведомо исключавшую любую поддержку с ее стороны новоявленного соискателя. Я рисовал в воображении бессменного пажа за спинкой инвалидного кресла, которое он во время ежедневной прогулки катит прямо по чужим ногам. Но мне, однако, суждено было узнать (через миссис Солтрам, состоявшей в переписке с экономкой леди Коксон), что Грейвнер отозвался о тревожившем мою фантазию обиталище как об уютнейшем уголке во всем Клокборо. Не могло быть и тени сомнения, что высказывание не продиктовано завистью, но основано на собственном опыте. Итак, на фоне живописных декораций возникли действующие лица, и я уже явственно различал фигуру Джорджа Грейвнера под сенью древних раскидистых ветвей в обществе мисс Энвой, которая, безусловно, имела все резоны — и достаточно весомые — находить его внешность вполне привлекательной. Было бы излишним преувеличением заявить, будто меня встревожила описанная выше сцена; но мне не забыть и того чуть ли не единственного в своем роде облегчения, когда неприятно грызущее изнутри чувство тревоги разом схлынуло, уступив место раздосадованности куда более сильной: все мое существо прямо-таки содрогнулось от приступа невыносимого стыда за Фрэнка Солтрама. Всему на свете существует предел; настал конец и моему терпению.
У меня накопились и кой-какие собственные счеты, если ныне я могу позволить себе употребить данное слово: слишком многое в Солтраме изначально внушало мне неодолимую антипатию, но тут я форменным образом встал на дыбы. С моих глаз точно сорвали пелену, и разжалованные было ценности вновь приобрели подобающее им значение. Тут ни к чему распространяться о несчастливом темпераменте: случаются неприятности, с которыми справляться надо самостоятельно, наедине, собственными силами, не уповая на помощь ближних. В ту пору я старался избегать Джорджа Грейвнера и подумывал, что наиболее радикальным решением было бы на время покинуть Англию.