Мадонна будущего. Повести
Шрифт:
— Так-таки ничего забавного?
— Ничего, одно досадное. У него должна быть причина.
— Чтобы заявиться ко мне? — Молодой человек взвешивал все обстоятельства. — Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду… Более или менее. Ну что ж! Для нас это сюжет для «кирпича». Всего-навсего, и не более того. Какая у него причина — его дело. Наше же — использовать его смятение, беспомощность, то, что он — в кольце огня, который нечем и некому тушить, и что, охваченный пламенем, он тянется к нам за ведром воды.
Она помрачнела:
— Жизнь делает нас жестокими. То есть тебя. Из-за нашего ремесла.
— Да уж… Я столько всякого вижу. Впрочем, готов все это бросить.
— Зато я не готова, — вдруг заявила она. — Хотя мне как раз, надо полагать, и придется. Я слишком мало вижу. Недостаточно. Так что при всем том…
Она отодвинула стул и поискала взглядом зонтик.
— Что с тобой? — осведомился Байт преувеличенно безучастным тоном.
— Ничего. В другой раз.
Она посмотрела на него в упор и, не отводя глаз, принялась натягивать старые коричневые перчатки. Он продолжал сидеть
— Мало видишь? Недостаточно? Вот уж не сказал бы! А кто сейчас так ясно разглядел, какая судьба ждет Бидел-Маффета? Разве не ты?
— Бидел-Маффет не моя забота. Твоя. Ты — его человек, или один из. К тебе он и прибегнет. К тому же тут особый случай, и, как уже сказано, мне твоего Бидела очень жаль.
— Лишнее доказательство тому, как отменно ты видишь.
Она промолчала, словно соглашаясь, хотя явно держалась другого мнения, высказывать которое не стала.
— Значит, не вижу того, что хочу, что мне нужно видеть. А что до твоего Бидела, — добавила она, — то придет он к тебе при причине ужасно серьезной. Потому и серьезной, что ужасной.
— Думаешь, он что-нибудь натворит?
— Несомненно. Хотя все, может, и останется шито-крыто, если он сумеет испариться со страниц газет и отсидеться в темноте. Ты, конечно, влезешь в его дела — не сможешь удержаться. Ну, а я не хочу ничего об этом знать ни за какие блага.
С этими словами она поднялась, а он продолжал сидеть, глядя на нее — из-за ее подчеркнутого тона — с особым интересом, но поспешил встать, желая обратить все в шутку:
— Ну, раз ты такая чистоплюйка, ни слова тебе о нем не скажу.
Спустя несколько дней они встретились снова в восточной, не слишком аристократической части Чаринг-Кросс, где в последнее время чаще всего и происходили их встречи. Мод выкроила часок на дневной спектакль по финской пьесе, который уже несколько суббот подряд давали в маленьком, душном, пропыленном театрике, где над огромными дамскими шляпами с пышной отделкой и перьями нависал такой же густой воздух, как над флорой и фауной тропического леса, — и по окончании очередного действия, выбравшись из кресла в последнем ряду партера, она присоединилась к кучке независимых критиков и корреспондентов — зрителям с собственными взглядами и густо исписанными манжетами, все они сошлись в фойе для обмена мнениями — от «несусветная чушь» до «весьма мило». Отзывы подобного толка гудели и вспыхивали, так что наша юная леди, захваченная дискуссией, как-то и не заметила, что джентльмен, стоящий с другого бока образовавшейся группы — правда, несколько поодаль, — не спускает с нее глаз по какой-то необычной, но, надо полагать, вполне благовидной причине. Он дожидался, когда она узнает его, и, как только завладел ее вниманием, приблизился с истовым поклоном. Она уже вспомнила, кто он, — вспомнила самый гладкий, прошедший без сучка без задоринки, ничем не омраченный случай среди тех попыток, какие она предпринимала в профессиональной практике; она узнала его, и тут же ее пронзила боль, которую дружеское приветствие лишь обострило. У нее были основания почувствовать себя неловко при виде этого розового, сияющего, благожелательного, но явно чем-то озабоченного джентльмена, к которому некоторое время тому назад она наведалась по собственному почину — вызвавшему немедленный отклик — за интервью «в домашней обстановке» и приятные черты которого, чиппендейл, фото- и автопортреты на стенах квартиры в Эрлз-Корте запечатлела в самой что ни на есть живейшей прозе, на какую только была способна. Она с юмором описала его любимого мопса, поведала — с любезного разрешения хозяина — о любимой модели «Кодака», коснулась излюбленного времяпрепровождения и вырвала робкое признание в том, что приключенческий роман он, откровенно говоря, предпочитает тонкостям психологического. Вот почему теперь ее особенно смущало то трогательное обстоятельство, что он, несомненно, искал ее общества без всякого заднего умысла и даже в мыслях не имел заводить разговор о предмете, которому у нее вряд ли нашлось бы изящное объяснение.
По первому взгляду он показался ей — она сразу же стала инстинктивно во всем подыгрывать ему — баловнем фортуны, и впечатление от его «домашней обстановки», в которой он так охотно давал ей интервью, породило в ней зависть более острую, чувство неравенства судьбы более нестерпимое, чем все иные обуревавшие ее писательскую совесть, с которой, полагая ее справедливой, она не могла не считаться. Он, должно быть, был богат, богат по ее меркам: во всяком случае, в его распоряжении было все, а в ее ничего — ничего, кроме пошлой необходимости предлагать ему и в его интересах хвалиться — если ей за это заплатят — своей счастливой долей. Никаких денег она, откровенно говоря, за свой опус так и не получила и никуда его не пристроила, что явилось практическим комментарием, достаточно острым, к тем заверениям, какие она давала — с ненужным, в чем скоро пришлось убедиться, пафосом, как это для нее «важно», чтобы люди ее до себя допускали. Но этой безвестной знаменитости ее резоны были ни к чему; он не только позволил ей, как она выразилась, опробовать свои силы, но и сам лихорадочно опробовал на ней свои — с единственным результатом: показал, что среди находящихся за бортом есть и достойнее, чем она. Да, он мог бы выложить деньги, мог бы напечататься — получить две колонки, как это называется, за собственный счет, но в том-то и состояла его весьма раздражающая роскошь, что он на это не шел: он хотел вкусить сладкого, но не хотел идти кривыми путями. Он хотел золотое яблоко прямо с дерева, откуда оно просто так, в силу собственного веса, к нему в руки
Она обещала прислать верстку, но дальше машинописного экземпляра дело не продвинулось. Если бы она владела квартирой в Эрлз-Корт-Роуд, украшенной — только в гостиной — восьмьюдесятью тремя фотографиями, все как одна в плюшевых рамках, и была бы розовой и сияющей, налитой и по горло сытой, если бы выглядела по всем статьям — как не упускала случая вставить, когда хотела, не впадая в вульгарность, определить кого-нибудь занимающего завидное место в социальной пирамиде, — «неоспоримо благородной», если бы на ее счету числились все эти достижения, она была бы совершенно равнодушна к любым прочим сладостям жизни, сидела как можно крепче на своем месте, сколько бы ни мотало весь окружающий мир, а по воскресеньям молча благодарила бы свою звезду и не тщилась различать модели «Кодака» или отличать «почерк» одного романиста от другого. Короче, за исключением нечестивого зуда, ее «герой» вполне отвечал тому разряду, в который она сама с удовольствием бы вошла, а последним штрихом к его характеристике было то, как он сейчас заговорил с ней — словно единственной его целью было услышать ее мнение об этой «загадочной финской душе». Он посетил все спектакли — их дали четыре, по субботам, — тогда как ей, для которой они являлись хлебом насущным, пришлось ждать, когда ее облагодетельствуют бесплатным билетом на «слепое» место. Не суть важно, почему он эти спектакли посещал — возможно, чтобы увидеть свое имя в каком-нибудь репортаже, где его назовут «на редкость верным посетителем» интересных утренников; важно было другое: он легко простил ей неудачу со статьей о нем и, несмотря ни на что, с беспокойством смотрел на нее голодными — при его-то сытости! — молящими глазами, которые теперь отнюдь не казались ей умными; хотя это тоже не имело значения. А пока она разбиралась в своих впечатлениях, появился Говард Байт, и ее уже подмывало увернуться от своего благодетеля. Другой ее приятель — тот, что только что прибыл и, видимо, дожидался момента, когда удобно будет с ней заговорить, мог послужить предлогом, чтобы прервать беседу с любезным джентльменом, прежде чем тот разразится попреками — ах, как она его подвела! Но себя она не в пример больше подвела, и на языке у нее вертелся ответ — не ему бы жаловаться. К счастью, звонок возвестил конец антракта, и она облегченно вздохнула. Публика хлынула в зал, и ее camarade — как она при каждом удобном случае величала Говарда — исхитрился, переместив нескольких зрителей, усесться с ней рядом. От него исходил дух кипучей деятельности: поспешая с одного делового свидания на другое, он смог выкроить время лишь на один акт. Остальные он уже посмотрел по отдельности и сейчас заскочил на третий, сглотнув прежде четвертый, чем лишний раз показал ей, какой настоящей жизнью он живет. Ее — была лишь тусклой подделкой. При всем том он не преминул поинтересоваться: «Кто этот твой жирный кавалер?» — и тем самым открыто признал, что застал ее при попытке сделать свою жизнь поярче.
— Мортимер Маршал? — повторил он эхом, когда она несколько сухо удовлетворила его любопытство. — Впервые слышу.
— Этого я ему не передам, — сказала она. — Только ты слышал. Я рассказывала тебе о своем визите к нему.
Говард задумался — что-то забрезжило.
— Ну, как же. Ты еще показала мне, что тогда соорудила. Помнится, у тебя прелестно получилось.
— Получилось? Да ничего ты не помнишь, — заявила она еще суше. — Я не показывала тебе, что соорудила. Ничего я не соорудила. Ничего ты не видел, и никто не видел. И не увидит.
Она говорила вибрирующим полушепотом, хотя действие еще не началось, и он невольно уставился на нее, что еще сильнее ее задело.
— Кто не увидит?
— Никто ничего. Ни одна душа во веки веков. Ничего не увидят. Он — безнадежен, вернее, не он, а я. Бездарь. И он это знает.
— Ох-ох-ох! — добродушно, но не слишком решительно запротестовал молодой человек. — И об этом он как раз сейчас вел речь?
— Нет, конечно. И это хуже всего. Он до невозможности благовоспитан. И считает, что я что-то могу.
— Зачем же ты говоришь, будто он знает, что ты не можешь?
Ей надоело, и она отрезала:
— Не знаю, чтоон знает… разве только, что хочет быть любимым.
— То есть? Любимым тобою?
— Любимым необъятным сердцем публики… говорить с ней через ее естественный рупор. Ему хочется быть на месте… скажем, Бидел-Маффета.
— Надеюсь, нет! — угрюмо усмехнулся Байт.
Его тон насторожил Мод.
— Что ты хочешь сказать? На Бидел-Маффета уже надвигается? Ну, то, о чем мы говорили? — И так как он лишь уклончиво взглянул на нее, любопытство ее разгорелось: — Уже? Да? Что-нибудь случилось?