Мадонна будущего. Повести
Шрифт:
— Боже, вот ужас-то! — вырвалось у меня невольное восклицание, заставившее Аделаиду побледнеть.
— Ужас? В чем тут, по-твоему, ужас?
— Ужас в том, что надо в одиночку справляться с подобной задачей.
— Не беспокойся, ты тут ни при чем! — Моя гостья не без вызова высоко вскинула голову.
— Да разве он годится в лауреаты? — в отчаянии возопил я, что вызвало со стороны Аделаиды отпор не менее энергичный, и теперь, уже в непритворном ужасе, я припер ее к стенке вопросом: — Уж не твоих ли рук это дело? Признавайся честно: не ты ли ее подговорила?
Краска так и бросилась в лицо простушке Аделаиде: я вновь заставил ее не на шутку струхнуть. Пылая гневом, она гордо заявила, что в жизни никого никогда не подговаривала и что у Руфи, слава Богу, есть собственные глаза и уши. Руфь сама способна оценить людей по достоинству. Если мне угодно, так это он, он—
— Положительных свойств у нее хоть отбавляй, согласен, но скажи, пожалуйста: среди прочего, достаточно ли она богата? То есть богата ли настолько, чтобы разбрасываться такими суммами?
— Ей виднее. К тому же ведь это не ее деньги: она ни в коем случае не считает их своими.
— Вопреки мнению Грейвнера. И в этом вся загвоздка?
— Да, именно эта трудность и привела Руфь сюда: ей совершенно необходимо было увидеться с поверенным тетушки. Ясно, что по завещанию леди Коксон деньги могут принадлежать ей, но она слишком совестлива, и это не позволяет ей пренебречь изначальным условием, настойчиво и недвусмысленно подчеркнутым сэром Грегори, который предназначил часть своего состояния для вполне определенной цели. Иной точки зрения на этот предмет Руфь не допускает. Деньги пойдут только в поощрительный фонд — и никуда больше.
— С виду идея фонда весьма возвышенна, однако по сути своей это совершеннейшая нелепость.
— Это слова мистера Грейвнера? — полюбопытствовала Аделаида.
— Возможно, хотя мы с ним уже целую вечность не виделись. Просто я и сам так считаю. Все это вилами на воде писано. Грейвнер упирал на юридическую сторону вопроса; подобные смехотворно расплывчатые указания никаким боком с законностью не соседствуют.
— А Руфь и не настаивает на том, что все здесь безукоризненно по части наследственного права, — подхватила Аделаида. — Именно юридическая уязвимость некоторых сторон завещания и обостряет в ней чувство морального обязательства.
— Это что, ее собственные слова? — отпарировал я.
Не берусь в точности передать ответ Аделаиды, помню только, как долго она распространялась насчет потрясающего великодушия мисс Энвой. Вспомнив о том, насколько не по нутру подобное великодушие Джорджу Грейвнеру, я вновь подивился, как могла столь несходная пара полагать, что способна достичь взаимного понимания. Миссис Малвилл уверяла меня, будто Руфь любит Джорджа так, как не способна любить никакая другая женщина, — и терзается до глубины души. Тем не менее она желает видеть меня. Услышав это, я вскочил как ужаленный:
— Что?! Прости, ради Бога… Когда же?
С чувством юмора у Аделаиды всегда было слабовато, но тут даже она, не удержавшись, прыснула. Мы назначили подходящий день — ближайший из тех, когда я смог бы приехать в Уимблдон; но прежде чем моя гостья ушла, я спросил ее, как давно ей стало известно обо всех этих чудесах.
— Да вот уже несколько недель, но я обещала держать все в секрете.
— И потому не писала?
— Не могла же я написать, что Руфь живет у меня, а день бракосочетания не определен. Ведь тогда пришлось бы и указать причину, из-за которой свадьба откладывается. Но дня два назад, — продолжала Аделаида, — Руфь сказала, не могла бы я попросить тебя выбраться к ней. Тогда же она и призналась, что идея фонда тебе известна.
Я наморщил лоб:
— Зачем же Руфи понадобилось со мной встречаться?
— Разумеется, чтобы поговорить о мистере Солтраме.
— Как о предполагаемом избраннике? — Риторичность вопроса была настолько чудовищна, что следом же я воскликнул: — Завтра утром отплываю в Австралию!
— Это как тебе угодно! — бросила миссис Малвилл, направляясь к двери.
— Так, значит, мы договорились на четверг? —
В общем, путь к отступлению был отрезан, и на прощание я поинтересовался, как последнее время вел себя ни о чем не подозревающий претендент.
— К великому нашему счастью, просто безупречно. Он настоящая душка. К тому же — за что все мы перед ним преклоняемся — он сейчас в особенно блестящей форме. На недосягаемой высоте — чистейший небесный светоч… Но ты ведь не подложишь ему свинью, правда? — взмолилась Аделаида, уже на пороге.
— Какая опасность угрожает ему в сравнении с той, что сам он носит в себе? — хмыкнул я. — Смотри только, приглядывай за ним хорошенько, чтобы он был паинькой. Иначе он такое нам устроит, что фонд превратится в самое скандалезное посмешище.
— Посмешище? — жалобным эхом отозвалась Аделаида.
Мы помолчали.
— Мисс Энвой готова к любым неожиданностям?
Миссис Малвилл ввинтила острие зонтика в ковер.
— Фигура мистера Солтрама ширится на глазах день ото дня! — торжественно заявила она.
— Дорогая, твоя — тоже, — рассмеялся я, притворяя дверь за гостьей.
В четверг я был в Уимблдоне, и встреча с Руфью подтвердила все мои предположения. Теперь я вполне осознал, отчего эта девушка с самого начала вызывала во мне такое волнение — смутное предчувствие того, что ради нее мне придется решать какой-то головоломный ребус. Более чем когда-либо я ощущал себя лицом к лицу с неотвратимой судьбой, стоя перед Руфью в просторной гостиной, где хозяева тактично оставили нас вдвоем, и с беспечным видом одну за другой старался нанизать на нить прозрачно-ясные бусины ее мысли, которые она бросала мне из своего глубокого кресла. Бледная и лучистая, одетая в траур, Руфь казалась мне воплощенным порывом к цели, олицетворением страстного стремления осуществить предназначенный долг, и я не уставал спрашивать себя, найдется ли на свете другая молодая девушка, обладающая столь же обворожительным врожденным умением так легко и непринужденно касаться в речи тяжкого жизненного затруднения, в котором она оказалась; среди окружавшей ее всей этой навощенной старинной мебели едва ли не вышучивать собственную нерешительность? Эта удивительная юная особа могла быть вдумчивой без напыщенности, и в те минуты, когда мне безусловно следовало проклинать ее настойчивость, я ловил себя на том, что завороженно слежу за непринужденной игрой ее бровей и любуюсь ослепительностью улыбки.
Однако все эти отвлекающие моменты, спешу заметить, не помешали мне довольно скоро выяснить повод, сделавший необходимым наше свидание. Ответ Руфи был не менее очевиден, чем ее красота: ей хотелось узнать, что именно я подразумевал при нашей первой встрече под утверждением об отсутствии у мистера Солтрама чувства собственного достоинства. Примерный смысл моего высказывания Руфь способна была представить и сама, но желала услышать это непосредственно из моих уст. В действительности ей конечно же требовалось установить, нет ли в Солтраме еще худших черт, ускользнувших от ее глаза. Она не провела с ним под одним кровом и месяца, однако успела уже убедиться, насколько чурается он жесткости крахмала и неподатливости китового уса. Он походил на желе без формы, но его следовало ввести в четкие рамки: как раз эта задача и разожгла в Руфи интерес к нашему общему другу и послужила основой ее замысла. Она отважно изложила мне свой проект, предельно вздорный и вместе с тем не лишенный внушительности. Как и я, Руфь была в состоянии с юмором воспринимать всю эту затею: разница заключалась в том, что ироническое отношение к ситуации ничуть не мешало ей действовать. Более того, Руфь сразу же заявила мне, что не намерена вдаваться в исходный вопрос касательно ее морального долга — это ее частное, личное дело. Есть вещи, которые не подлежат огласке, — ее собственные мотивы и впечатления. Она подолгу вела доверительные беседы с тетушкой и добилась твердой определенности в оценке ситуации. О том, как исполнять взятые обязательства и что понимать под верностью обещаниям, — каждый, в сущности, должен судить сам, без стороннего вмешательства. Так вот, наконец-то представился случай воплотить все это на практике, причем случай достаточно экстраординарный, и тут многое ее смущает, поскольку, как она ясно понимает, затрагиваются весьма и весьма чувствительные струны. Она полностью отдает себе отчет в том, что подобная ответственность — дело в высшей степени непростое; в противном случае она даже и не пыталась бы обременять меня хотя бы малой долей забот. Сочувствие со стороны Малвиллов безгранично, но до конца ли они искренни? И способны ли они, на их-то месте, быть таковыми: вообще, можно ли от них подобное требовать? Да, она послала за мной ни больше ни меньше как затем, чтобы спросить прямо — не утаивается ли от нее нечто ужасное…