Мадрапур

Мерль Робер

– Что ж, рассмотрим дальнейшие перспективы, – продолжает Блаватский. – После этой первой казни вы снова ставите ультиматум Земле. И Земля, то ли оттого, что она вас не слышит, то ли слышит, но не желает уступать вашим требованиям, вновь не сажает самолет по истечении второго часа. Тогда вы казните второго заложника, и его тело будет присоединено к телу этой девушки – ради соблюдения внешних приличий вы, допустим, уберете их куда-нибудь в сторонку, подальше от наших глаз. С этого момента, поскольку Земля по-прежнему глуха к вашим мольбам, ничто не мешает этому зловещему процессу продолжаться, а туристическому классу сделаться своего рода моргом для всех четырнадцати пассажиров на борту. В конце концов лишь вы со своей ассистенткой останетесь в живых среди всей этой бойни. И в пункте прибытия, где бы он ни был, вы неминуемо будете задержаны и обвинены в этой массовой резне.

Положив ногу на ногу и держа в левой руке револьвер, ствол которого опущен вниз, индус выслушивает мрачный сценарий Блаватского без тени волнения. Затем снова взглядывает на часы, но, как и прежде, старается сделать это незаметно. Как ни странно, анализ, произведенный Блаватским, кажется, его не только не смутил, но даже вернул ему былую самоуверенность. И он совершенно спокойно говорит:

– Ваше исследование возможных перспектив, мистер Блаватский, неверно в своей основе. Оно строится на двух допущениях: во-первых, что Земля не испытывает никакой доброжелательности к пассажирам, и, во-вторых, что мои требования к Земле чрезмерны.

– Я готов обсудить эти допущения, – говорит Блаватский, наклоняя свою курчавую голову и выдвигая вперед квадратную челюсть.

– Помилуйте, мистер Блаватский! – говорит индус, к которому вернулась его прежняя язвительность. – Тут и нечего обсуждать! Доброжелательство Земли является в нашей задаче величиной неизвестной! Окончательная судьба пассажиров – тоже. Впрочем, само слово «пассажир» [22] – оно очень двусмысленно! И как прекрасно оно выявляет всю ненадежность и хрупкость вашего допущения!

22

По-французски слово «passager» означает также «мимолетный», «скоротечный», «временный».

Говоря это, он обводит круг глазами и – чего он давно уже не делал – внезапно придает своему взгляду максимальную напряженность. Эффект наступает мгновенно. Я чувствую, как меня захлестывает тоска, которая, может быть, даже хуже смертной тоски, ибо она остается смутной, расплывчатой, ни к чему конкретному не привязанной – и при этом она так сильна и коварна, что с головы до пят насквозь пронизывает мое тело. Отвратительная минута. Только этим эпитетом могу я обозначить ощущение, которое я испытываю. Оно, повторяю, ни с чем определенным не связано, разве что с той интонацией, с какой индус произнес слово «пассажир», и с тем семантическим зарядом, который он в него вкладывает.

– Ну хорошо, – говорит поспешно Блаватский, и я вижу, как он моргает за защитным экраном своих очков, – перейдем ко второму допущению; вы наверняка лучше, чем я, осведомлены относительно требований, с которыми вы обратились к Земле.

– Но в моих требованиях, – говорит индус, усмехаясь, – поверьте мне, нет ничего чрезмерного! Вопреки тому, что вы могли предположить, я не требую от Земли никаких жертв! Ни освобождения политических узников, ни внесения выкупа. – И добавляет со странной улыбкой: – Я лишь прошу исправить одну ошибку. Ибо мы с моей ассистенткой находимся у вас на борту по ошибке.

– По ошибке! – восклицает Караман. – Как могу я в это поверить?

– Ну конечно же, по ошибке, – говорит индус. – А вы, мсье Караман, вы – сама логика, как могли вы хоть на секунду предположить, что я пожелал бы отправиться туда, куда вы, по вашему мнению, летите? Ведь я совершенно убежден, что Мадрапура не существует!

– Тогда куда, по вашему мнению, мы летим? – вопрошает Караман, и губа его так сильно дрожит, что это даже мешает проявиться привычному тику. – Но, пока не получен новый приказ, мы, конечно, летим в Мадрапур! Я решительно отвергаю любую другую гипотезу!

Индус вздергивает брови и, ни слова не говоря, улыбается со снисходительным видом взрослого, которого забавляет поведение заупрямившегося ребенка. Должен сказать, что чересчур категоричный тон Карамана, во всяком случае для меня, прозвучал довольно фальшиво.

Индус опять смотрит на часы, но в нем уже не чувствуется никакого нетерпения, никакой возбужденности, словно отсрочка, которую он молчаливо предоставил Мишу, теперь может быть беспрепятственно продлена. Как будто спор с Блаватским вернул ему – совершенно непостижимым для меня образом – надежду, что Земля примет его ультиматум. И, однако, единственная новая деталь, которая обнаружилась в ходе этой короткой дискуссии: ошибка индуса при посадке на самолет, скромность его требований к Земле, – является новой только для нас. Для него здесь нет ничего нового, нет ничего, что вдруг могло бы так твердо уверить его в успехе предпринятой им попытки.

Однако эта его уверенность не разряжает царящего в салоне напряжения. Набросанный Блаватским сценарий дальнейшего разворота событий, оставив равнодушным индуса, поверг нас в леденящий ужас, и в нас, пробивая себе дорогу сквозь пласты угрызений совести и стыда, начинает шевелиться мысль, что принесение в жертву Мишу в конечном счете звучит похоронным звоном и для нас.

Так, без единого слова с той и с другой стороны, без реплик a parte, произносимых внутри нашего круга, проходят две или три бесконечно долгих минуты. Потом индус поднимает голову и говорит своей помощнице на хинди:

– Ну, что они там делают?

Она отрывает глаза от угла занавески, оборачивает к нему искаженное презрением лицо и произносит на хинди одно только слово; я не понимаю его, но смысл его благодаря ее мимике вполне очевиден.

Она добавляет, по-прежнему на хинди:

– Все западные женщины – суки.

Это не нравится индусу. Он надменно хмурит брови и с таким видом, будто напоминает своей ассистентке азбучную истину, говорит ей:

– Все женщины – суки.

– Я не сука, – величественно выпрямляясь, возражает она.

Индус обволакивает ее ироническим взглядом.

– Что ты станешь делать, если тебе придется через несколько минут умереть?

– Предамся медитации.

– О чем?

– О смерти.

Индус глядит на нее так, словно его отделяют от нее столетия мудрости, и торжественно изрекает:

– Физическая любовь – тоже медитация о смерти.

В это мгновенье ассистентка перехватывает мой устремленный на нее внимательный взгляд и гневно говорит:

– Будь осторожен, этот хряк с обезьяньим лицом понимает хинди.