Мадрапур
Шрифт:
Полуприкрыв глаза, индус молчит, и его молчание тянется так долго, то Робби снова говорит:
– Для меня, а возможно, и для моей страны будет великой честью, если вы примете мое предложение.
Индус смотрит на него и коротко бросает:
– Нет. Не приму. Вы должны были голосовать против жеребьевки. А теперь слишком поздно. Вы разделите общую участь.
По левой половине круга пробегает ропот разочарования; не повышая голоса, индус говорит:
– Однако я не возбраняю никому из числа лиц, голосовавших против жеребьевки, предложить себя в качестве добровольцев.
Противники жеребьевки молчат, не смея от ужаса даже вздохнуть. Но индус на этом не останавливается. С безжалостной злобой он продолжает.
– Мадам Мюрзек, вы согласны быть добровольцем?
– Но я не понимаю, почему именно я… – начинает Мюрзек.
– Отвечайте, да или нет.
– Нет.
– Миссис Банистер?
– Нет.
– Миссис Бойд?
– Нет.
– Мадемуазель?
В знак отказа бортпроводница качает головой.
– Мсье Караман?
– Нет.
Караман тотчас добавляет:
– Могу я одной фразой прокомментировать свой ответ?
– Нет, не можете, – говорит индус. – Впрочем, никакому комментарию не удастся облагородить ваш нравственный облик.
Караман бледнеет и умолкает. Индус говорит несколько слов на хинди своей помощнице, та наклоняется, хватает с пола тюрбан своего командира и, пройдя позади Христопулоса, Пако, Бушуа и Блаватского, останавливается за спинкой моего кресла и протягивает мне сей головной убор. Я кладу в него четырнадцать сложенных бюллетеней с именами.
– Я полагаю, – говорит Мюрзек своим хриплым благовоспитанным голосом, обращаясь к индусу, – что вы намерены провести эту жеребьевку согласно правилам.
– Разумеется.
– В таком случае, – продолжает Мюрзек, – сосчитайте бюллетени. чтобы убедиться, что их в самом деле четырнадцать, а также разверните каждый из них, чтобы убедиться, что в каждый вписано по одному имени.
– Мадам! – говорю я с возмущением.
– Золотые слова, мадам, – говорит индус. – Неукоснительному соблюдению правил в этой операции я придаю огромное значение.
Он поднимается, встает справа от своей ассистентки и, опустив правую руку в тюрбан (в левой руке он держит оружие, но на нас оно не направлено), достает бюллетень, разворачивает его, читает и перекладывает в другую руку, прижимая бумагу рукояткой револьвера к ладони. Эту процедуру он повторяет, пока не кончаются бюллетени.
Закончив, он глядит на меня с высоты своего роста и говорит с суровостью, в которой, мне кажется, проскальзывают пародийные нотки:
– Я бы никогда не поверил, что британский джентльмен способен плутовать. Тем не менее факт налицо. Мистер Серджиус сплутовал.
Я храню молчание.
– Не хотите ли вы объясниться, мистер Серджиус? – говорит индус, и в его глазах загорается огонек, который я не могу назвать неприязненным.
– Нет.
– Следовательно, вы признаёте, что сплутовали?
– Да.
– И, однако, не желаете объяснить, почему и зачем вы это сделали?
– Нет.
Индус обводит глазами круг.
– Ну-с, что вы об этом думаете? Мистер Серджиус признаёт, что он пытался фальсифицировать бюллетени для жеребьевки. Какие санкции предлагаете вы к нему применить?
Все молчат, потом Христопулос голосом, дрожащим от безумной надежды, говорит:
– Я предлагаю, чтобы мы назвали мистера Серджиуса первым заложником, которого надо казнить.
– Что ж, в добрый час! – говорит индус, бросая на него взгляд, полный уничтожающего презрения. И сразу же добавляет: – Кто согласен с этим предложением?
– Минутку! – говорит Блаватский, с воинственным видом глядя на него из-за своих толстых стекол. – Я не желаю голосовать очертя голову! Я решительно протестую против такого голосования и отказываюсь принимать в нем участие, пока не буду знать, как Серджиус сплутовал.
– Вы ведь сами слышали, – говорит индус. – Он не хочет вам этого объяснять.
– Но вам-то это известно! – говорит Блаватский, с радостью обретая привычную агрессивность. – Что вам мешает нам об этом сказать?
– Мне ничто не мешает, – говорит индус. И добавляет с насмешливой учтивостью: – Если мистер Серджиус не против.
Я гляжу на индуса и говорю, с трудом сдерживая бешенство:
– Покончим с этой комедией. Я никому не причинил никакого вреда. У вас есть все ваши четырнадцать бюллетеней. Чего вам еще не хватает?
– Как – четырнадцать? – спрашивает Мюрзек.
– Да, мадам! – говорю я, с яростным видом поворачиваясь к ней. – Четырнадцать! Ни одним меньше. И я благодарю вас за подозрения, свидетельствующие о широте вашей души!
– Если я правильно понял, – говорит Блаватский, – Серджиус не забыл вписать свое имя в один из бюллетеней?
Индус улыбается.
– Вы его плохо знаете. Мистер Серджиус весьма гордится своим именем. Он посвятил ему не меньше двух бюллетеней. Что и позволяет нам прийти к цифре, которая так удивила мадам Мюрзек.
– Но это полностью меняет ситуацию! – говорит Блаватский. – В конце концов, – продолжает он со своей грубоватой развязностью, стараясь не показать, что немного растроган, – это касается только Серджиуса, если ему хочется сделать кому-то приятное.
Индус качает головой.
– Я так не считаю. Нам требуется четырнадцать имен, а не четырнадцать бюллетеней с одним-единственным именем. Я не могу допустить, чтобы одно какое-то лицо, кем бы оно ни было, получило преимущество перед другими. Это нарушило бы весь ход операции. – И он продолжает: – Мне не нужен герой, избравший самоубийство. Не нужен влюбленный, приносящий себя в жертву. Если вы не хотите применить к мистеру Серджиусу санкции, тогда самое меньшее, что мистер Серджиус может сделать, – это исправить один из двух бюллетеней, в которых стоит его имя.