Мадрапур

Мерль Робер

– Оттого, что вы избегаете думать о смерти…

Он прерывает себя и, не сводя с меня восторженных глаз, повторяет эту формулу по-немецки – медленно, словно наслаждается ею и словно он вдруг обнаружил в ней, к своему радостному удивлению, тот закон, которому подчинено его собственное существование:

– So sehr ihr vermeidet, an den Tod zu denken, denkt doch der Tod an euch.

Я привожу здесь немецкий вариант, ибо так эта фраза сильнее берет меня за душу, словно прикасается к обнажившимся нервам и каким-то таинственным образом потрясает все мое существо. Да, это странно, но та же самая фраза, произнесенная Робби на его родном языке, приобретает совсем другой смысл, чем в устах индуса. У того она звучит погребальным колокольным звоном, тогда как у Робби она исполнена стоицизма и в ней слышится эхо героизма и доблести.

Какую-то минуту я ощущаю смятение, я колеблюсь между двумя воплощениями одной и той же мысли, но, видимо, я не настолько молод и не настолько полон юношеских сил, чтобы принять интерпретацию Робби. Могу ли я, подобно ему, вообразить, будто смерть – это веселый привал, к которому мчишься галопом вместе с отважными спутниками в вечерней прохладной тиши? Мои колебания кончаются тем, что во мне побеждает интерпретация индуса. И я тоже в свою очередь цепенею, отвожу взгляд от лица Робби и упираюсь глазами в пол.

Убедившись в бесполезности всякого спора с индусом, Блаватский и Караман умолкли, один с затаенной яростью, другой с чопорным достоинством. И ни у кого нет желания принимать у них эстафету. На нас, как свинцовая крышка, снова наваливается тишина.

Если полет тянется долго, в самолете всегда начинаешь страдать клаустрофобией. Но чета индусов заточила нас еще в одну тюрьму, поместив ее внутри первой, и наши руки прикованы к подлокотникам кресел, намертво прикованы страхом и неотвязной мыслью о том, что близится срок ультиматума.

Когда индус сказал – и каким тоном! – что осталось всего лишь три четверти часа, я посмотрел на свои часы, и вот я снова бросаю на них взгляд и с изумлением убеждаюсь, что прошло только пять минут. Значит, нам предстоит еще сорок минут обливаться потом смертной тоски. У меня такое чувство, что время ползет – мне даже страшно об этом говорить, – ползет подобно слепому чудовищу по болотному илу, и этот образ не раз и не два возникает в моем мозгу.

И я понимаю тогда, что самым ужасным и невыносимым в положении узника, которому грозит смерть, в случае если ни бунт, ни побег невозможны, является бездействие: человек ничего не может предпринять, ему не на что надеяться, не о чем говорить и в конечном счете даже не о чем думать, разве только о том, что сама его мысль скоро перестанет существовать вместе с его бренным телом. Предчувствие небытия – вот что страшнее всего.

Индус охватывает нас взглядом, и, хотя мое предположение, я отдаю себе в этом отчет, может показаться невероятным, у меня такое чувство, что наша апатия раздражает его, он хотел бы заставить нас выйти из нее. Ибо его мрачные глаза глядят на нас с вызовом – возможно, в надежде подстегнуть нас и тем самым оживить угасшую дискуссию. Но все напрасно. Мы настолько удручены и каждый настолько замкнулся в своем отчаянии, что никто не склонен вступать с нашим палачом в словесные поединки.

В этом гнетущем молчании проходит несколько минут, и нас пробирает ощущение смертельного холода и даже еще более жуткое ощущение, будто мы увязаем в зыбучих песках; наконец индус выпрямляется в кресле и говорит совершенно спокойно, словно речь идет о самой простой и будничной процедуре:

– Джентльмены, моя ассистентка подойдет сейчас к каждому из вас и протянет ему сумку. Окажите любезность положить в нее ваши часы, обручальные кольца, перстни и прочие драгоценности. Это относится, конечно, и к дамам.

Мы ошарашенно молчим.

– Имеются возражения? – вопрошает индус.

– Вы меня разочаровали, – говорит Блаватский. – Я принимал вас за бунтаря.

– Как это типично для вас, – говорит индус. – И какое лицемерие. Я разочаровал бы вас еще больше, если бы оказался бунтарем, враждебным вашему правительству. Есть другие возражения?

Опять воцаряется молчание, и все, как мне кажется, признательны Караману, когда он говорит:

– Но ведь это самая обычная кража.

Как всегда, когда в спор ввязывается Караман, глаза индуса начинают сверкать насмешливым любопытством.

– Можете называть эту акцию и так. Меня это не смущает. Но вы могли бы также считать, что речь идет о попытке духовного самоочищения. Особенно для вас, мсье Караман, поскольку вы христианин…

У Карамана приподнимается губа: он явно не желает принимать бой на этом плацдарме.

– Если вы не бунтарь, – говорит он довольно дерзко (и с чисто французской страстью подыскивать всему дефиниции), – тогда кто же вы?

Индус не обижается. Напротив, он даже как будто доволен, что ему представился случай внести ясность в вопрос, кто он такой. Однако, когда он эту ясность вносит, он делает это с такой иронией и таким двусмысленным тоном, что в дальнейшем я не раз буду задаваться вопросом, серьезно ли он говорил.

– I am a highwayman [17] , – говорит он торжественно, но в его мрачных глазах вспыхивает улыбка.

17

Я бандит с большой дороги (англ.).

– Что-что? – переспрашивает Мюрзек. И добавляет на английском совершенно школьного уровня: – I do not understand [18] .

Я уже открыл было рот, чтобы ей перевести, но индус предостерегающе поднимает руку, мечет в меня один из своих парализующих взглядов и, повернувшись к Мюрзек, медленно повторяет, отчеканивая каждый слог:

– I am a highwayman.

– I see [19] , – говорит Мюрзек, и я не знаю, что она в самом деле понимает, ибо выглядит она необычайно взволнованной и отныне взирает на индуса с возросшим уважением.

18

Я не понимаю (англ.).

19

Понимаю (англ.).

Внезапно в воздухе пробегает нечто вроде судороги. Взгляд индуса мгновенно становится жестким и с ослепляющей силой упирается в Христопулоса. Тогда я замечаю, что его левая рука, которая только что изящно покоилась на револьвере, держит грека под прицелом. Я не могу дать даже приблизительное представление о быстроте этого жеста. Мне кажется, ее вообще невозможно измерить, даже в долях секунды.

– Сидите смирно, мистер Христопулос, – говорит индус.

Бледный и потный, Христопулос глядит на него, и над его толстой губой дрожат толстые черные усы.