Магазин воспоминаний о море
Шрифт:
Они лежат, эти книги, и ждут, посмеиваясь над моим страхом. Но Индия и вправду пугает. Она страшна тем, что если попытаешься понять ее всерьез, если уйдешь с головой в эти книги, то…
То вынырнешь где-нибудь у стен Красного Форта, на асфальте, красном от плевков бетеля, среди тысяч почерневших жилистых ног и колес ручных тачек, пытающихся не наехать на цветную россыпь товара, разложенного на холстах, и так во всю длину Чанди-Чаук. И ты не встанешь, ты останешься там навсегда. Потому что эту страну трудно полюбить, зато разлюбить потом невозможно, как ни старайся.
Я летел в этот раз в Дели, пытаясь вспомнить всех, кто подвел меня вплотную к ужасу любви и оставил, с книгами на полке, решать.
Их было много, светлолицых и темнолицых. Но один был первым, просто потому, что это он встречал меня у выхода из еще того, старого, чудовищного по хаотичности терминала в аэропорту Индиры Ганди.
То есть вообще-то в тот, самый первый раз, лет десять назад, встречали меня другие — соотечественники; кажется, их было двое. Но дальше они призывно подняли руки над головой, поискали глазами — секунды три, облегченно вздохнули: вон он, перехватил их взгляд. И открывает кожаный зев черного «мерседеса», а потом приветствует меня двумя сложенными у бровей ладонями.
Дальше он, запомнивший уже мое лицо, встречал меня в аэропорту, раз за разом, один. Я видел его — длинного, возвышавшегося над любой толпой, худого до ломкости в талии. Волнистые, начинающие седеть волосы. Умные посверкивающие глаза. Я подхожу к нему и «мерседесу» и с облегчением говорю:
— Давно не виделись, Гурнам.
Гурнам и его вечный, неумирающий представительский «мерседес» были неотъемлемой собственностью делийского офиса «Пушкинского дома». Не так много на земле стран, где знают, кто такой Пушкин. Но Индия — особый случай. Вот и в этот раз я заранее знал, что среди прочих пунктов в моем расписании наверняка будет встреча с местными школьниками у памятника Пушкину на одном из острых углов построенного британцами Нового Дели, громадного парка с двухэтажными особняками. Пушкин, рослый, с заложенными за спину руками, выплывает из зелени старинных деревьев. В Дели он не смотрит на толпу с грустью сверху вниз, там его взгляд устремлен к кронам и бледному небу в пыльной дымке.
«Пушкинский дом» — контора далеко не худшая, особенно с учетом того, что именно «пушкинцы» неоднократно отправляли меня в ту самую Индию, читать лекции — в Дели, Бомбей (его теперь надо называть Мумбаем), Бангалор — и попутно устраивали поездки по прочим хорошим городам безо всяких лекций.
В ключевых странах — а когда-то чуть не по всему миру — еще есть офисы обществ дружбы, но это довольно своеобразные учреждения. Туда ходят старые друзья СССР, надо же им куда-то ходить. Нынешние специалисты по дружбе мужественно взяли на себя задачу по их изоляции. Ведь нет хуже друзей, чем те, что со всей страстью желают вернуться в прежнюю дружбу, в дорогое им советское время, к борьбе за мир и прогресс. Они отпугивают новые поколения, которые хотят дружить не с умершим СССР, а с сегодняшней Россией, а еще с Японией, Америкой, Ираном — всем миром. Старикам от этого грустно.
Да, кстати, и Гурнам не желал так легко расставаться с прошлым. В конце концов, он возил по индийским дорогам русских никак не меньше тридцати пяти лет.
— Сэр, а ваш коммунизм умер совсем? — спросил он меня как-то.
Если вдуматься, это был единственный за все годы наш настоящий разговор, во всех прочих случаях нам было просто приятно каждому делать свое дело. Ему — возить меня, мне — забираться в какие угодно кварталы, зная, что с Гурнамом не потеряешься и не пропадешь. Он ждет с машиной на углу.
— Умер, конечно, — признал я. — По моим наблюдениям, последние искренние коммунисты в полном смысле этого слова ушли от власти этак в пятидесятые годы. А люди вообще — ну, они просто верили в добро и справедливость, прогресс, в будущее счастье. Пока и в это верить не перестали. Сегодня, впрочем, некоторые верят в то же самое, только называют это все уже не «Ленин», а как раньше — бог.
— Кто только не побывал на нашей земле, — после мрачной паузы ответил мне Гурнам, сложив руки и глядя в неровную землю. — Британцы с их цивилизацией. Которая к ним пришла когда-то давно от нас и наших соседей. Мы смеялись, но терпели. Пока они были искренними, конечно, пока не начали смеяться сами над собой. Потом вот еще ваши коммунисты, помогавшие нам построить страну общего счастья. Мы улыбались, но терпели. Потому что вы хотели добра. А теперь все перестали нести Индии счастье, остаемся, как раньше, только мы сами. И бог.
Гурнам сокрушенно повертел головой, а я в очередной раз позавидовал его вьющимся волосам. Индийцы — северные индийцы, арии — вообще потрясающе красивый народ, и хорошие волосы тут играют не последнюю роль. Если бы не солнце, вогнавшее смуглость в их генетику, они, наверное, были бы по внешности лучшими из европейцев — то ли испанцы, то ли итальянцы…
— Отель, сэр? — спросил, наконец, Гурнам, увидев, что я покончил с сигаретой. — Я напомнил менеджеру, что вы особый гость, и он сказал, что заботится о вас по-настоящему.
— Сначала книги, — покачал я головой.
И Гурнам повез меня в заколдованное место — «на канат». Когда идешь под облупившимися колоннами этого обширного круга из абсолютно одинаковых колониальных зданий — площади Коннот, — кажется, что там можно кружить бесконечно. Такие же колонны, между ними такие же магазины, в том числе одиннадцать книжных. Вот только как найти тот, где гуру-продавец с печальными красными глазами в прошлый раз спокойно отреагировал на мой протест по поводу цены на карманное издание Хакани (вот же рядом — толстый том того же автора, но вдвое дешевле):
— Хотел бы я продавать их просто на вес, сэр.
Но Гурнам всегда сам знал, где меня высадить. А когда меня охватывала в очередной раз паника, когда я думал, что никогда не выберусь из этого круга колонн и не найду машину, как-то всегда получалось, что буквально напротив выхода из магазина, на беспощадном солнце, маячит элегантная, как трость, фигура в серой рубашке и машет мне рукой.
Возможно, он просто каждый раз перемещал машину вслед за мной, даже и делая полный круг по Конноту, что в делийском хаосе почти невозможно. Но он это умел.
«Пушкинский дом» когда-то управлялся командой из шести-семи советских — а позже, соответственно, россиян, включая завхоза, и не меньше семи индийцев. Генеральные представители «Пушкинского дома» на моей памяти поменялись раза три. Все были моими друзьями, и все держали Гурнама на почетной должности: главный из трех шоферов, шофер самого генерального, и никого больше. Ну, иногда генеральный сидел безвылазно в офисе и в этих случаях мог одолжить мне именно Гурнама, а не кого-то еще.
«Мерседес» к Гурнаму прилагался далеко не всегда. Бывало и что-то похуже. Но он любую машину водил так, что внутри нее сиделось как на диване.