Магические очки
Шрифт:
При моем появлении она подняла голову, улыбка показалась на толстых губах.
– Как исполнителен г-н художник! В эту минуту ударило девять часов и он явился; это похвально – в вашем возрасте точность составляешь достоинство.
– Милостивая государыня! Исполнять приказания, есть обязанность художников: она необходима к нашему содержанию, и служит дальнейшим планам.
– Так вы спешили только за деньгами? – подхватила она с заметным неудовольствием.
– Напротив, сударыня, я и не думал о них: приказание такой особы для меня закон – я спешил повиноваться ему, и забыл про незначительную сумму.
– Но я, сударь, не забыла, что должна. Вот ваши деньги!
Взяв сверток, я отвесил низкий академический поклон, в намерении удалиться.
– Куда ж
Ради Саши надо было повиноваться; и я сел возле неуклюжей женщины.
– Как давно вы учитесь рисовать? – спросила она, подвигаясь ко мне ближе.
– Три года, сударыня.
– Велики ли ваши успехи?
– Весьма ограниченны; по прилежностью и терпением я надеюсь достигнуть желаемой цели.
– Похвально, сударь! Весьма похвально: труд, надежда и терпение, всегда производит обильные плоды, венчают художника. Вот и видно живописца – дайте руку… Вся в краске, – она с улыбкой пожала мои пальцы столь нежно, что я чуть не закричал и не проговорился, что с роду не брал в руки кисти, кроме карандаша, и то один раз в неделю.
– Как вас зовут, миленький Рафаэль? – И в ожидании ответа, тяжелую свою руку она положила мне на плечо; как пудовая гиря, заставила меня приклониться к ней.
Скрывая своё настоящее имя, я назвался приобретенным в училище прозвищем Антоний.
– Антоний! Прекрасное имя! Я всегда находила в нем прелесть. Это, конечно, было предчувствие, что один плутишка станет называться Антонием. Но ты потупляешь глаза? Чему это приписать?
Я молчал.
– Скажи мне, Антоний, откровенно. Ты молод, прекрасен, – неужели ты ещё не любил?
– Нет, сударыня, – отвечал я с видом невинности.
– Но ты рисуешь картины, выражаешь страсти, видишь мужчин и женщин…
– Я только списываю копии и не думаю о точном расположении сюжета.
– А если тебя встретит оригинал? Если женщина смотрит на тебя страстно, ищет в глазах твоих взаимности, жмёт твои руки и скажет тебе: «Милый Антоний! Я люблю тебя…», – что сделаешь ты в таком случае?
– Не знаю, сударыня; однако я готов сделать всё, что ей угодно…
– Как мне приятны эти слова! Послушай, Антоний! Обхождение моё может показаться странным и свободным; но если ты узнаешь меня короче, то не станешь удивляться и осуждать, а согласишься, что человек при всём усилии рано или поздно покорится страсти, страсти, которой никто победить и избежать не может. Теперь выслушай меня.
– Родители мои родом из Франции переселились в Россию, где и основали жизнь свою; по воле их, я вступила в брак почти ребёнком за богатого итальянца и в самом цвете лет стала вдовою, любя страстно моего супруга. Я решилась дни свои посвятить Богу в закончить жизнь в монастыре; родители удерживали меня, старались уговорить ко второму браку; в угодность им, я дала слово не входить в обитель, с тем чтоб и они не принуждали сердечных чувств моих и предоставили это времени. Оплакивая невозвратную потерю, я привыкла к уединению, хотя с богатством, оставленным мужем, имела возможность жить открыто. Напрасно подруги юности старались переменить мои склонности, внушать мне другие мысли, представить удовольствия света в блестящем виде – я осталась непреклонною, удалилась от общества, а с ним и от искателей руки моей; я презрела рассеяние, шумный мир, искала духовной пищи; добрые пастыри составили мою беседу; к ним присовокупилось нисколько мирских ученых людей, известных скромностью поведения и чистотой нравов.
– Женщины модного света не входили в избранное мною общество; лишь дамы испытанной добродетели и набожности имели право посещать дом мой. Оградившись таким знакомством, я старалась заглушить все страсти, нераздельные с существом нашим, готовила себя к вечности, и – ах, узнала, сколь наши предположения суетны и ничтожны. Враг человека из мрачных подземелий с коварной улыбкой смотрит на действия наши, ставит везде препоны, и мнимую нашу гордость, что мы можем победить его козни, обращает в нашу гибель. Сколь часто среди возвышенных мыслей я начинала чувствовать тяжесть одиночества, мечтать, что к благополучию моему недостает предмета, которого я клялась избегать вечно. Я простирала руки к друзьям моим, в их беседе искала отрады; они истощали духовное красноречие, пытаясь успокоить совесть, душу мою; старались различными средствами доставить пищу моему воображению. Итак, имея всё необходимое к избранной жизни, я часто считаю себя не в числе счастливых – противлюсь страстям, и… теперь… что мне сказать? Могу ли выразить внезапный случай? – Она бросила на меня пламенный взор и со вздохом продолжала: – Так, внезапный случай приводит в мой дом юношу; этот прекрасный юноша своим роковым посещением, одним взглядом, разрушил труды и усилия многих лет! – Тут лицемерка потупила глаза и, конечно б, покраснела, если б румяна оставили место натуральной краске отличить истинную стыдливость от притворной! Подражая неопытной девице или женщине, колеблемой остатками добродетели, над которой страсть берёт преимущество, она хотела уверить, сколь трудно покориться любви, и будто устрашась скорого выражения, схватила меня за руку. – Ах! что я сделала? Какое получу мнение после пагубного открытия? Я забыла, чем должна своему обету благопристойности. Уста невольно выразили состояние души. Ах! забудьте слова женщины! Умирающая добродетель вопиет о близком падении! Не употреби во зло слабость мою! Но пойдём! Я покажу тебе библиотеку, минералы, окаменелости, редкие произведения живописи – развлечение может послужить к моему спокойствие или отдалить время неминуемой гибели.
У дверей кабинета Саша ожидала нас со свечкой; она взглянула на меня печально; прелестный румянец стыда и огорчения покрыл её милые щечки; я затрепетал и, по необходимости скрыв свои чувства, повиновался лицемерке. Она при виде Саши показалась мне ещё безобразнее.
Мы вошли в богато-убранную комнату, уставленную большими шкафами. – Вот библиотека, – сказала г-жа Сенанж. – Здесь в лучших переплетах хранятся творения древних и новейших авторов. – Тут моя путеводительница дала полную свободу языку своему, и множество имен бессмертных и великих мужей перебрала в несколько минут, как будто роту драгун при вечерней перекличке. Впрочем, можно побожиться, что писателей она знала по одним только заглавиям и переплетам. Посматривая украдкой на прелестную Сашу, я всех господ Гесиодов, Ксенофонтов со товарищи мысленно посылал к чёрту.
– Я не стану вас удерживать в библиотеке, – сказала, наконец, задыхаясь, хозяйка дома. – Здесь может встретиться обширная материя; пойдемте в кабинет минералов. – Саша отворила нам следующую дверь, и глаза мои обратились к блестящим каменьям и раковинам, уложенным в шкафах за стеклами.
– Вот, посмотрите окаменелое дерево; частица в нем превратилась в халцедон – эту редкость я получила из Сибири, вместе с этими ширлами, топазами, агатом и аквамарином. Вот лучшей доброты малахиты и яшмы, а здесь кораллы, сердолики и халцедон. – Тут хозяйка стала мне показывать различные каменья и раковины, с описанием качества и мест, откуда они доставлены. Это продолжалось более получаса; наконец она перевела дух и сказала: – Я не стану вам докучать, и поскольку минералогия не входит в состав вашего искусства, то покажу картинную галерею. Вы доставите мне удовольствие своими замечаниями.
Я охотно избавил бы мою путеводительницу от труда, который не предвещал мне выгодное окончание; при первых предметах я мог кивать головою в знак согласия, и кстати сказать «да» с прибавлением звука «-с», чтоб составило «да-с» – звучало почтительно и солидно, – а тут могли требоваться суждения по предметам, столь же мне понятным, как египетские иероглифы.
Прекрасная галерея, увешанная картинами в богатых позолоченных рамах невольно привлекла мое внимание. Свет от восковых свечей и огромной люстры придавал картинам живость, и, казалось, одушевлял полотна, на которых знаменитые художники изобразили различные предметы.