Магистр
Шрифт:
Абитуриент молчал.
– Но это будет не он, – безжалостно закончил Ратленд. – Свой шанс пожать руку Богу вы упустили сегодня, я боюсь, навсегда.
– Вы безумец, – пробормотал Х., отступая мелкими шагами и отирая свободной рукой пот со лба. – Вы безумец, как вас только пустили сюда? Безумец, безумец!
Ратленд пожал плечами и закрыл дверь. «Look who’s talking [153] », – сказал он с невеселой усмешкой. Злое чувство, что он играет на опережение с течением событий, знающих эту игру лучше него, не просто не оставляло его, но становилось все сильнее.
153
Кто бы говорил (англ.).
Тем
29 июля 1883 года в области Эмилия-Романья, столицей которой является краснокирпичная Болонья, в городишке Довиа ди Предаппио родился мальчик, которому было суждено оказать огромное влияние на судьбы Италии и мира. Назвали мальчика целыми тремя именами: Бенито в честь мексиканского президента, а Андреа и Амилькаре в честь итальянских социалистов. Отец его был кузнецом, а мать учительницей, и жила семья бедно.
К 1910 году Винсенту Ратленду исполнилось двадцать четыре года, и он занимался социальными науками и… своими делами. А Бенито исполнилось двадцать семь, он работал в отделении соцпартии города Трента, находившегося под контролем Австро-Венгрии, и редакторствовал в газете L’Avvenire del Lavoratore– «Будущее рабочего».
Бенито готовил себя к большому будущему, мечтал увлечь речами всю Италию, уничтожить унижения бедности и бороться с клерикалами. У крепыша был сильный характер. В школе его темперамент пытались умерить, прописав стояние на коленях на кукурузе по четыре часа в течение двенадцати дней, а он выстоял и прощения не попросил, хотя уже на третий день содрал с колен кожу. Из школы «Бена» (как позже называла его любовница, разделившая с ним казнь и позор) выгнали за то, что он воткнул перочинный нож в зад какого-то ученика. А еще будущий дуче как-то наелся ворованной вишни и устроил прихожанам представление: улегся перед церковью и пустил алую слюну.
Бенито шел от испытания к испытанию и от приключения к приключению. Где-то его арестовывали, где-то он подрабатывал каменщиком. Он жил в Швейцарии, его несколько раз выставляли, он возвращался. Он голодал и давал зарок смести ненавистную монархию и уничтожить богатых. В общем, Бенито Андреа Амилькаре был «социалистом» и никогда не упускал возможности встать в красивую позу.
Однако сейчас мы видим Муссолини человеком букв – журналистом, редактором, репортером. Осенью 1910 года газета отрядила его в Болонью, где красным был не только кирпич… Там борзописец, в карманах которого зачастую не было другого металла, кроме брелока с портретом Карла Маркса, отправился на лекцию недавно получившего докторскую степень английского правоведа. Выступление широко разрекламировали, потому что работу англичанина собирались переработать в закрытый аспирантский спецкурс, и это была единственная возможность поговорить о том, как его идеи могли пригодиться для решения проблем Италии.
Лекцию молодого доктора выслушали в тишине, тщательно конспектируя. В конце было отведено время на дискуссию, и обсуждение шло конструктивно, пока из-за стола в первом ряду не поднялся крепкий молодой человек в визитке, темной рубашке и галифе, в белых гетрах, припудренных тальком и прикрывавших поношенные альпинистские ботинки. На столе перед ним помимо блокнота и авторучки лежала и черная шляпа-котелок. Когда он встал, зал затих. Английский доктор, покинувший кафедру и отвечавший на вопросы, перемещаясь по залу, остановился перед крепышом в обшарпанном одеянии, сложил руки за спиной и слегка наклонил голову набок, готовясь слушать.
И крепыш не заставил себя ждать. Все больше отдаляясь от тем лекции, он заговорил о большом количестве -измов: национализме, корпоративизме, национальном синдикализме, экспансионизме, практическом антикоммунизме… Особенно он заострил внимание на своем понимании социального прогресса, остановившись на необходимости введения усиленной цензуры и расширении госпропаганды. Только другого государства – не савойской монархии Виктора-Эммануэля III, а идеального государства, каким видел его журналист. На третьей минуте речи англичанин вежливо приостановил оратора, задав пару вопросов по существу и попросив вдаться в практические подробности. Крепышу не понравились ни вопросы, ни просьбы, он принялся рубить воздух кулаком, громкость его голоса полезла вверх, и до него, наконец, дошло, что стоящий перед ним правовед улыбается. Крепыш налился кровью и угрожающе замолчал.
Доктор же права, нимало не смущенный гробовой тишиной в аудитории, в ответном спиче слегка проанализировал выкладки страстного оратора и, почему-то вздохнув, заявил, что его, оратора, идеи, увы, с большой вероятностью обрели бы большую популярность в народе. Крепышу не понравилось ни слово «народ» (вернее, то, как англичанин его произнес), ни слово «увы». Еще меньше ему не понравилось, что правовед от его громогласного возмущения просто отмахнулся, как от досадной глупости. Лектор же сделал следующее. Изящнейшим образом, как человек, завязывающий на ком-нибудь шнуровку, он соединил идеи, высказанные им в лекции, с итальянскими проблемами, обрисованными, как понял наш читатель, Бенито. В тишине, ставшей уже не гробовой, а загробной, доктор права перечислил необходимые действия: программы публичных работ (например, осушение Понтиннских болот между Анцием и Таррациной), способы увеличения занятости населения и развития транспорта. Прошелся по экономической ситуации в колониях и под занавес объяснил: бороться с коммунизмом при помощи социализма – все равно что бороться с чумой при помощи проказы. Объединять же страну на основе национализма – все равно что соединять танцоров столь любимого синьором Муссолини романьольского вальса, исполняемого с ножом в зубах, по принципу отсутствия слуха.
Синьор Муссолини слегка вздрогнул, когда прозвучало его имя, но увидел в не менее черных, чем у него самого, глазах английского правоведа что-то неприятное, что заставило его предпочесть версию, будто тот знает его по газетным публикациям. Еще он отметил, что глаза эти были длинными, как у фараона, и холодными, как антрацитовая шахта зимой. Удивившись своим наблюдениям, синьор Муссолини, обладавший характером парового локомотива, продолжил с еще более явным вызовом. Он говорил о ненависти к богатству… англичанин замечал что-то о ненависти к бедности. Он утверждал, что выведет нацию в число мировых лидеров, а доктор права, согласно кивая, уточнял, что это произойдет не раньше чем через полстолетия после его, синьора Муссолини, смерти. Он кричал о нетленной славе Рима, а англичанин напоминал о возможности решения Римского вопроса (после объединения Италии папы считали себя в Ватикане заключенными) через договор между королевством Италия и понтификами…
Аудитория, поначалу возбудившаяся, как бывает, когда «свой» имеет достаточно смелости, чтобы противодействовать «чужаку», принялась поглядывать на господина Муссолини с сожалением, а доктор права пробормотал под нос странное: «Те из вас, кто будут еще живы в сороковые, уйдут в партизаны» и… как-то потерял к неубедительному оппоненту интерес. Но если подобное развитие событий и могло удовлетворить аудиторию, оно не удовлетворило синьора Муссолини, и он выкинул козырь: вышел из-за стола и бросил англичанину в лицо:
– Вы чужак и подлец, которому наплевать на мою страну! Если бы я ею руководил, я бы вас повесил!
За козырем последовало неожиданное. Лектор – безупречно сдержанный англичанин – внезапно оскалился, как волкодав, и, недолго думая, провел оппоненту короткий правый в угол челюсти. Совершив эту неожиданную операцию, он процедил странное (и снова с совершенным спокойствием):
– Я итальянец в большей степени, чем вы, синьор Муссолини, можете надеяться стать в ближайшие десять поколений, так что не кормите меня этой кашей для инвалидов патриотического фронта.