Магистр
Шрифт:
Поэтому для начала Винсент Ратленд удалился в свой чудесный дом и потратил трое суток, прореженных питьем кофе и двумя верховыми прогулками, на то, чтобы дописать две магистерские работы. Сделав это и отправив рукописи на перепечатку (почти-магистр сразу отмел возможность производить текст иначе как при помощи пера, решив, что станет нажимать на кнопки, лишь когда прогресс соединит их с более умелой машиной, а само нажимание не будет требовать нелепого размахивания руками), Ратленд отправился к профессору Мэрри, ректору Линкольн-колледжа. Здесь состоялся разговор, похожий на первое явление бывшего маэстро Ратленда в Оксфорд. Он сказал, что магистерская работа (любая на выбор или обе) завершена несколько раньше срока, и попросил назначить дату защиты. Мэрри взял неделю на раздумье. Ратленд согласился, хотя знал, что в течение тайм-аута последует неизбежная консультация с Адептом. Это его не волновало: сколь бы пристрастными ни оказались рецензенты, работы были безупречны,
Теперь надо было понять прошлое. Ратленд вернулся ксебе, расчистил стол, положил перед собою книги, которые передал ему дед, свой… отцовский стилет – и стал слушать их, вытесняя все остальные звуки и восприятия.
…Сделав непонятный крюк на юг, в Высокую Порту, где они провели некоторое время, которое Надежда внутренне постановила считать медовым месяцем, новоявленные супруги вернулись в древние степные коридоры юга России, потом на обычные столбовые тракты и устремились на восток. Они двигались в глубь зимы. Зима, и в столицах ощущавшаяся как низшая точка года, время, которое надо было перемаяться, чтобы подготовиться к весеннему возрождению, по мере их продвижения делалась все более жестокой, все более мертвой и лишенной надежды. Они двигались в глубины Сибири.
Они перемещались тайно. Он ничего не объяснял, но она почему-то знала, что он убегает. Что их вторжение в зиму, взрезание снегов, дерзкий вызов морозу – бегство от чего-то более страшного, чем холод. Слепая стихия не пугала ее спутника. Не похоже было, что пугают его и люди, но он почему-то бежал от них. Куда? Она могла только догадываться, исходя из элементарных представлений о географии: за Сибирью лежала Япония, Америка, Китай… За Сибирью был ледяной океан.
Они ехали в молчании. Она не успела толком выучить родной для него итальянский язык, а он, конечно же, не знал русского и говорил по-английски и по-французски. Французский она знала прекрасно, как любая хорошо образованная девица, но язык как средство общения почему-то не давался им. Общаться же цитатами из итальянских арий ей не позволял хороший вкус. Чутье подсказывало Надежде: ему не о чем говорить с ней теперь, когда он добился своего, заполучил ее в свое владение. Когда она носила под сердцем его ребенка. Надежда приняла новый поворот в судьбе не только со смирением, но и с гордым сознанием, что путеводная звезда снова засветила ей, уже было потерявшей веру в осмысленность происходящего. Она спела и сыграла на сцене то, что мечтала, прожила чужие жизни, и ей оставалось только полюбить мужчину и родить ему сына. Она любила своего похитителя, ставшего ей настоящим, венчанным супругом перед Богом, и, конечно, она благополучно родит, – Надежда была совершенно здорова. То, что ее замужняя жизнь началась с бегства, бывшая дива воспринимала с определенной долей азарта: в наследнице шотландских королей был силен романтический дух.
О чем думал ее новоявленный супруг и похититель, никому известно не было. Окутывавшие его слухи были верны: он был опасный и непонятный человек, и то, что он убегал, да не один, а теперь еще и с молодой женой, не делало его ни менее опасным, ни более понятным. Похититель носил эффектное имя Гвидо, а фамилию свою молодой супруге не сообщал, благо для церковного венчания она не нужна. Однажды только, в Константинополе, куда завернул их путь в начале бегства, она услышала незнакомое острое слово: в комнате, предназначенной для приема важных посетителей, банковский клерк обратился к ее мужу: «Синьор Ланцол».
«Мой муж – Гвидо Ланцол», – думала Надежда ночами, с того дня как узнала его имя, но сделала вид, что ничего не услышала, а может – не поняла.
Больше предметы не могли рассказать ничего, как Винсент ни старался услышать их. Он вздохнул и убрал книги и стилет.
Через полторы недели случилась защита. Согласовав частности, ректор Мэрри сообщил соискателю Ратленду, что колледж готов рассмотреть одну из двух разработанных тем, а именно ренессансные артистические связи Венеции с Римом и Флоренцией. Специалисты по китайской тантре в это неурочное для защиты время доступны не были. В переводе это означало, что подобных специалистов в Европе не существовало вовсе, и Винсент защищался по своим Беллини, Лоредано, Джорджоне и Габриэли. За короткий срок, отведенный на ознакомление с работой, оппоненты с ней действительно ознакомились.
Предоставленные отзывы были сухи и положительны. На защите не задали бы ни одного вопроса, если б не Мэрри, который как глава колледжа, где готовил работу мистер Ратленд, и неофициальный коллаборатор палаты Торн прекрасно понимал важность соблюдения всех формальностей в этом конкретном случае и задал вопрос. Действительно ли портрет дожа Лоредано кисти Беллини был первым ренессансным портретом человека (не Христа) почти анфас? Соискатель бегло обрисовал историю вопроса [148] , и заслушавшийся совет с облегчением выдохнул. Работа была ожидаемо блестящей, никто на иное и не рассчитывал (тезисы и статьи на протяжении этой усеченной магистратуры публиковались, и доклады на конференциях делались), а расхождение соискателя с советом Торн… было делом соискателя и совета. Винсент Ратленд не получил ни одного черного шара и вышел из зала заседаний магистром искусств. Оксфорд остался у него за спиной так же, как совет Торн. Впереди лежал Пролив и необходимость пройти по следам отца.
148
История изображения лица человека пространна, поэтому мы можем только посочувствовать Винсенту Ратленду, которому, видимо, пришлось объяснить, что изображения лиц анфас можно увидеть еще в фаюмской традиции погребального портрета (не говоря уж о китайском придворном портрете, выполнявшемся анфас, скажем, во времена династии Мин). В Европе же фронтальный вид был зарезервирован искусством для Христа и святых, пока не явились Ганс Гольбейн Младший, сделавший несколько портретов английского короля Генриха VIII (с 1536 года), Джованни Беллини с его чуть развернутым в три четверти портретом дожа Леонардо Лоредано (1501 год) и, конечно, великолепный в своем художническом высокомерии Альбрехт Дюрер с фронтальным автопортретом 1500 года, где он изобразил себя почти Христом.
Но где должен был он искать эти следы? И что еще можно было сделать с его головой, чтобы извлечь из нее информацию? Опиум давал сон и сны, неправильные сны о будущем, о неведомой стране, поэтому опиум, единожды оставшись в прошлом, больше не рассматривался. Как еще он мог лишить себя сознания? Артефакты, требовавшие для работы столь радикального вложения энергии, что дело могло кончиться полным ее истощением, были полезны, но служили для демонстрации картин будущего. Причем, в отличие от ясновидящих, иногда стихийно появлявшихся в мире, Винсент видел то, что хотел увидеть, предельно ясно.
(Поясним: ясновидящий, пропустивший через себя несколько сотен вольт или полетавший на урагане вместе с молниями, шаман с ножом и бубном, потомственный деревенский колдун с пронзительным взором и красивым посохом, яркоглазая цыганка с картами и бабушкиными навыками гипноза – все эти люди работали с надсферами реальной жизни, с людской психологией и внушаемостью. Стихийные ясновидящие могли увидеть прошлое. Но понимает ли наш проницательный читатель, как они это делали? Представьте себе тонкий туман, накрывший замок в речной долине. Вы видите, что замок сер, и сообщаете об этом слушателям. Выглядывает солнце, и оказывается, что замок желт: тут подключается шаман, докладывающий, что видит какой-то «желтый дом». Солнце начинает клониться к горизонту, и замок розовеет всполохами заката, а цыганка видит «пожар в казенном доме». Тень перемещается, и оказывается, что у замка три башни, их и видит ясновидящий № 1. Тень ползет дальше, и в замке остается две башни – а шаман увидел «две трубы». И это еще неплохой вариант «ясновидения», в нем хотя бы есть картинки. Хуже, когда в голове загорается цифра – например, пять, и хоть ты тресни. Что «пять»? Пять человек? Пятого числа? Пять коров? Как это «пять» привязать к убийству, поджогу, злому наговору? Пять замков закрыла заговоренным ключом подкупленная ведьма, засунув их под матрас несчастной новобрачной, или пять лет бесплодия ожидают теперь женщину?..)
Нашему герою были неведомы сложности разглядывания и толкования. Картины прошлого он видел четко и последовательно, как в кино, мог мысленно облететь тот или иной разглядываемый объект, услышать диалог, тронуть человека за руку. Были у него и свои трудности, конечно, – он не всегда знал, что именно наблюдает. Скажем, не видя дневника с зафиксированным числом, он не мог знать, о каком годе идет речь, и лишь приблизительно определял эпоху по одежде. Если название населенного пункта не звучало вслух и поблизости не было письменных указателей, ему приходилось лишь по разговору догадываться, что дело происходит в Москве, в Монпелье или Хативе. Вступать в беседу он, естественно, не мог. Однако магистр очень четко знал, что способен видеть теперь три главных сюжета: прошлое – то, что он пытался понять о себе, отце и предках; будущее, куда он путешествовал в том числе при помощи шлема из Саттон-Ху и Алмазной сутры (к видениям будущего добавлялись и былые опиумные сны, но они касались его самого) и третий куст сюжетов, охватывающий то, что он называл для себя «Управляющей реальностью», Уром. После фиаско в Нунлигране Винсент знал: в Ур надо будет идти повторно, а пока необходимо закончить с отцом.
Магистр искусств уже узнал о нем кое-что, но этого «кое-чего» было бесконечно мало. Ему нужны были еще сведения.
31. О действии некоторых ядов
Тогда наш герой решил провести рекогносцировку собственными силами. Он знал, что Адепт уехал в Германию и не собирался возвращаться еще какое-то время, и, воспользовавшись его отсутствием, нанес визит в лабораторию де Катедраля – проникнуть туда не составило для него большой сложности.