Магистр
Шрифт:
«Что я делаю?» – думал Винсент, сидя возле низкого гнутоногого столика на диване кофейного цвета под торшером, источающим ласковый свет. Он располагался в углу обширного зала и с некоторой нежностью поглядывал на людей, гревших – как и вся обстановка флорентийского дома – его восприятие абсолютной нормальностью. Недавний всадник пил кофе, курил и чертил на листе почти прозрачной белой бумаги иероглифы. Он не любил Флоренцию. Он любил Рим и Лондон, а Флоренция, медицейский город, породивший Возрождение и кардинала Джованни Медичи, Льва-котенка под номером десять, ощущалась им как… декорация. «Что есть что?» – думал он. Если бы удалось разыскать их записи, а еще лучше книгу или переписку… А может, книги? Где были бы аккуратно зафиксированы соответствия стран и народов, а фантастические звери средневековых
За годы обитания в Синтре и путешествий по Европе Ратленд собрал внушительную и ценную библиотеку, которую методически пересылал в оксфордскую Рэдклиф-камеру. Поскольку он обладал фотографической памятью и вел кочевой образ жизни, для работы ему нужны были только бумага, перо и чернила; покончив с книгой, он отправлял ее в Англию. Договор был следующий: Рэдклиф-камера собирает эти книги в отдельное хранилище, предоставляя туда доступ тем, кто по каким-либо причинам разыскивает конкретную публикацию из числа единиц хранения «Кабинета VR № 1». В кабинете вели строжайший учет этих искателей, а Ратленду пересылали список их имен. (Таким образом он довольно скоро составил себе полное впечатление о боевом отряде совета Торн.) Книги хранились в«№ 1», ожидая явления владельца, буде он решит вернуть себе библиотеку.
Все продолжилось во времена визитов дирижера к букинисту Семену Аркадьевичу под Сухаревой башней: приобретенные книги заканчивали свои путешествия в Оксфорде. При себе Ратленд хранил лишь китайский свиток учителя Жэня и две бесценные книги, полученные от… деда, передавшего ему «Потерянный рай» и гримуар Брюса. В сухом остатке, после того как он отдал свиток Жэня в Тибете и получил взамен Алмазную сутру, а ту вручил Стейну, в путешествиях с ним оставались лишь Мильтон и Брюс. Мерсия-мэнор обладала собственной библиотекой, и через какое-то время магистр понял, что это ему нравится. Что он начинает пресыщаться аскетизмом и что если у него когда-нибудь будет совсем свой дом, он соберет под его крышей все брошенные книги, как покинутых детей или забытых женщин.
Однако стоило ему лишь допустить в голову подобную мысль, как ссора с советом Торн и неумолимо приближавшаяся война отодвинули «свой дом» и приют для брошенных книг в необозримое будущее. Ратленд отдал Мерсию очередным монахиням, призревавшим сирот, во множестве производимых войной, и своего дома у него опять не стало. Он ненавидел сирот, ненавидел честное беспримесное детское несчастье, и если бы он знал, какой город в Уре нужно уничтожить, чтобы их больше не было, он бы сровнял его с землей с особым удовольствием. Отсутствие же недвижимости его не тяготило – мир полон хороших отелей, а башня преобразователя всегда была при нем, как Брюс и Мильтон.
Иероглифы на листе показывали, что отдаленное Царство летающих змей предки-созидатели соотнесли со Священной Римской империей, с германцами, но тут у магистра возникали огромные сомнения. Он чувствовал: земли по ту сторону вод, остров и материк, открытые и завоеванные им, не были задуманы таковыми ни Александром, ни Цезарем. Откуда там вообще оказалась земля? И что за развалины остались на острове, получившем название Рэтлскар? Куда и откуда тянулся акведук? Кто строил их? Что имели в виду Ланцолы?
«Ничего», – отвечал он себе, потому что интуиция еще никогда не подводила его, сколь бы мало он ее ни слушал. Они не имели в виду большей части того, что теперь происходило в этом мире, а о существовании острова, названного им Рэтлскар, вместе со всем этим континентом даже и не подозревали. И поэтому о Рэтлскаре ничего не было понятно, лишь то, что он сам – основатель этого города – ненавидел это фантасмагорическое поселение всем, чем мог, так, как не ненавидел прежде ничего и никого в своей жизни, включая насильников-ихэтуаней и детей-сирот. Город этот мучил его с китайских времен, с опиумных снов – то есть еще до того, как он создал его! – и он всегда хотел только одного – уничтожить его, разрушить окончательно, разобрать по камешку до основания. Основания, которое, судя по всему, закладывалось в его снах.
35. Надежда Гвидо Ланцола
И вот молодой человек с не по возрасту обильной сединой в волосах, в одиночестве сидевший на удобном диване под торшером (мы ведь продолжаем наблюдать за ним), медленно откинулся на спинку и еще медленнее вытянул длинные ноги (угол, где он сидел, позволял это сделать без риска поставить кому-нибудь подножку). Он тихо выдохнул, пару минут посмотрел сквозь палевую ткань на искусственный свет, сложил руки на груди и закрыл глаза. Однако на сей раз увидел не Рэтлскар.
…По мере продвижения в глубь заснеженных русских степей Надежде становилось ясно: ее нареченный выбрал этот холодный путь неслучайно. За ним охотились люди, о существовании которых ей лишь доводилось читать вполных тайн романтических книгах, – похоже, иностранцы. Супруг же ее вместо того, чтобы что-то ей объяснить, с огорчающей периодичностью делал следующее: нежно (хотя недолго) посмотрев Надежде в глаза, заставлял ее провалиться в забытье. Она не знала, что происходит во время этого очарованного сна.
Во время ее сна он отбивался. Почему он поступал с ней так, было неясно: то ли берег юную супругу, ничего не понимавшую в происходящем, то ли не желал, чтобы она ему мешала. Гвидо Ланцол, как и все его предки, начиная с Венсана де Монпелье, умел и успел многое. Но, как и они, он был один – не одинок, а просто один. Созидатели, вразрез с расхожими представлениями о них, не делали эффектных жестов, направляя на врагов жезлы или посохи, не выпускали из них огненных шаров и молний, а если и прибегали к какой-нибудь популярной атрибутике, то пользовались чем угодно. Вчера это была ивовая ветка, брошенная на землю и ставшая ручьем, сегодня – чаша с водой, завтра зеркало, послезавтра взгляд в чьи-нибудь глаза. А еще предки Гвидо научились извлекать из людей человечность. Никто не знал как. То ли они просто были «магнетичны», то ли пили из людей человеческое, как вампиры, тогда, под занавес Средневековья, толком еще не придуманные, пили кровь своих жертв. Но если человек, отработанный вампиром, превращался либо в вампира, либо в труп, то люди, выпитыепотомками Борджа, оставались такими же людьми, только чуть более пустыми, чем раньше. Полученную Essentia humanaКопьеносцы использовали для создания любимого детища, своего собственного мира, вечной родины и вотчины, напоминавшей им о подвигах мореплавателя и солдата фортуны Венсана де Монпелье. Создающий свой мир, пусть выморочный, уподобится Богу и сможет вывернуть Божий мир наизнанку, пусть не сейчас, пусть через век, другой. Третий. Четвертый. Неважно. Иногда они думали, что стали созидателями именно потому, что в них существовала эта дыра, этот вакуум, позволявший высасывать человеческое из других человеческих сосудов. Но истинных причин никто не знал.
Не учли Копьеносцы только одного: в созидании, как в любом ремесле, нельзя работать с материалом и не заразиться им, не испачкаться, сохранить руки чистыми. Малые, гомеопатические частички человеческого приставали к ним, как пыльца с лепестков остается на руках торговца цветами, складывались, суммируясь при переходе от отца к сыну, и Гвидо оказался уже привитым этой чумой. Гвидо, которому полагалось просто взять себе безупречную женщину, чтобы она произвела на свет его сына, и пойти дальше, увидев Надежду, забрал ее с собой навсегда. Гвидо, к зрелости которого Ур был почти готов, выстроен и ожидал только, чтобы в нем провернули ключ и вывернули мир наизнанку, отправив под власть идеального борджианского Рима – объединили под пятой диктатора, облеченного властью всех поколений преобразователей… Гвидо вдруг понял: он гораздо более близок к остальным людям, чем его предки. Почему?