Магия крови
Шрифт:
— Поверьте, это он, Юрий Васильевич.
И столько нестерпимой, жгучей муки было в ее голосе, что он утвердительно кивнул.
— Сейчас проверим.
Он уже вспотел в своем плаще и, не спрашивая разрешения, стащил его с себя.
— А!.. Делайте, что хотите, — передернула плечами Шевкопляс, и кот, мяукнув, спрыгнул на пол. Климов думал, что она пойдет на кухню, звать Володю, но она вместо того, чтобы уйти, взяла с чайного столика пачку сигарет «Пэл-Мэлл» и закурила.
— Слышишь, Вова?
Тот заглянул: что надо?
Она кивнула в сторону Климова.
— Ему видней.
— Подойдите, пожалуйста.
Когда
— Это в связи с чем? — нерешительно поинтересовался Шевкопляс и оглянулся на жену. Эта его постоянная оглядка была непонятна. Мужчина он в конце концов или слизняк?
— А в связи с тем, — напуская в голос галантной учтивости, пояснил Климов, — что я веду расследование одного весьма запутанного дела и в последний раз спрашиваю: признаете вы себя Легостаевым Игорем Валентиновичем, как на этом настаивает ваша мать, или же отказываетесь от своего имени? И попрошу смотреть в глаза! Ну, быстро!
Шевкопляс отшатнулся от него с видом незаслуженно обиженного человека. Его голова снова повернулась в сторону жены.
— Простите…
— Вы отрекаетесь от матери?
— Это уже не допрос, а вымогательство какое-то! — сломала в пальцах сигарету Шевкопляс, и ее муж невидяще глянул на Климова.
— Не отрекаюсь. Я ее не знаю.
— Посмотрите ей в глаза.
— Пожалуйста, — каким-то рассохшимся, внезапно треснувшим голосом вымолвил он, и Климов сразу уловил перемену в его тоне.
— Это ваша мать?
— Нет, не моя.
— И вы не Легостаев?
— Нет, — сомнамбулически ответил Шевкопляс.
— Сынок…
Елена Константиновна качнулась и, откинувшись на спинку кресла, зарыдала вновь. На нее страшно было смотреть. Не глаза, а мертвая пустыня. Жуткая, чудовищная обида сжимала ее сердце, и жгучая, нестерпимая боль заставляла широко раскрывать рот. Она хватала воздух, не в силах ничего сказать, и слезы быстро и отчаянно бежали по щекам, по скулам, затекали в углы рта и скатывались вниз по подбородку. Климову, привыкшему подчинять свои действия точному расчету и профессиональной логике, нелегко было сознавать свое бессилие перед тяжелым горем, страшным заблуждением отчаявшейся матери.
Это был не ее сын.
В этом он почти уверился. Почти. И нерешительно присел к столу, чтобы составить протокол еще одного «опознания». Чувствовал он себя препаршиво. Так, наверное, чувствует себя рыбак в дырявой лодке вдали от суши: заплыть заплыл, а как спастись, не знает.
— Распишитесь. Вот здесь и вот здесь.
Для большей наглядности он отчеркнул ногтем нужные места. И этот его жест успокоительно подействовал на Легостаеву. Недоверие и гнев, смешавшись, исказили напряженные черты ее лица.
— Спасибо, сын.
Тот сделал вид, что не расслышал.
С трудом поднявшись из кресла, Елена Константиновна смахнула с лица слезы и, глядя прямо перед собой, тихо сказала, что чудо жизни в том, что и от немилых рождаются безумно любимые дети.
Так переживают уже пережитое, точно смотрят на себя со стороны. Уныние, подавленность и безысходность прозвучали в ее голосе.
Климов надел плащ.
— Пойдемте.
Он хотел взять ее под локоть, но она отвела руку:
— Ни к чему. — Затем, все так же глядя прямо перед собой, по-матерински нежно, с ласковой задумчивостью пожелала сыну счастья. По его глазам было видно, что он мучительно решает, как ему быть. Промолчать или что-то ответить.
Жена вывела его из оцепенения:
— Ступай, картошка пригорит.
Легостаева пошатнулась, и в комнате звеняще прозвучал ее наполненный страданием голос:
— Все равно я докажу, что это ты! — Произнесено это было с такой суровой обреченностью, что вслед за этим с ее уст должны были сорваться если не проклятия, то что-то сумасшедше-злое, но горловая спазма не дала ей досказать. Отчаяние и боль опять качнули ее в сторону, и, чтобы не упасть, она уперлась рукой в стену.
Обрести и утратить надежду — это ужасно!
15
Однажды, будучи в командировке в Тарту, Климов из любопытства зашел в костел. В православных храмах он бывал, а вот католическую церковь видел впервые. Хорошо, что не было богослужения, иначе он ни за что бы не отважился смущать своим праздным визитом прихожан. Кто страждет в суете мирской услышать глас господень, тот очень нетерпим к праздной любознательности. Раньше Климову казалось, что по сравнению с пышным благолепием русских соборов католический храм должен выглядеть инквизиторски зловеще, мрачно-устрашающе, но в тот солнечный июньский день костел предстал своеобразной школой верующих, с очень высокими, бедно убранными стенами и плесневелым сквозняком, гуляющим в проходе. Скамьи для прихожан узкие, жесткие, выкрашены в черный цвет. Кафельные полы истерты сотнями подошв. Стоя в пустоте костела, он запрокинул голову, чтобы рассмотреть свод потолка, но в это время из боковой ниши к амвону неслышно прошел служитель. Он был в черной длинной сутане и, набожно сложив ладони, остановился перед деревянным распятием Христа, даже не глянув на одинокую фигуру Климова. Неприятно-стыдливое чувство подглядывающего человека заставило тотчас повернуться и поспешить к выходу, под языческий шелест берез и яркий летний свет, льющийся с высоты…
Вот с таким же чувством покидал он дом Шевкоплясов. Только вместо солнечного полдня на улице его встречал вечерний мрак.
Андрей явно истомился в машине и, увидев Климова, включил подфарники. Помогая открыть дверцу, заинтересованно спросил:
— Не он?
Климов отрицательно мотнул головой и помог Елене Константиновне сесть сзади Гульнова. В ее глазах по-прежнему стояли пустота и ужас. Она все еще не могла прийти в себя от потрясения. Так замирают перед бездной, на краю высокогорной пропасти, не в силах отвести взор от жуткого видения летящего вниз собственного тела. Нет ничего страшнее пустоты, ее кошмарной, гипнотически-влекущей силы.
— Все предельно просто, — высадив Легостаеву возле ее дома, категорично сказал Климов и поплотнее закрыл дверку «жигуля». — Муж да жена одна сатана.
— Вы о Шевкоплясах? — спросил Андрей, трогаясь с места.
— А то о ком же? — вопросом на вопрос ответил Климов и высказал подозрение, что эта парочка чего-то не договаривает. По крайней мере, жена вертела мужем как хотела. Он вспомнил, как тот беспрекословно подчинялся ее воле, вспомнил постоянную его оглядку и подумал, что за этим самым мужем надо присмотреть. Лучшее орудие женщины — беспомощный мужчина.