Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб
Шрифт:
Я засыпала и в полудреме слушала, слушала непонятные волшебные слова.
– …Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога слова рождшую, сущую Богородицу тя величаем…
…Маленькая церковь стояла на высоком пригорке, а потому видно ее было издали и казалась она очень высокой. Вокруг нее все заросло кустами жасмина и черемухи. Бабушка ходила в Колокольное причащаться. Ну и я ходила вместе с ней. С отцом Митрофанием, тамошним попом, они вечно сцеплялись языками. Не было между ними никакой подобающей дистанции.
– Да кто ж тебе власть дал?! Гордыни-то откуда столько? Раба божья Анна! – басил толстый седой батюшка.
– Да зачем мне власть-то твоя, батюшка? Власть, власть… – махала рукой бабка. – Все вам, мужикам, власть нужна. А мне енто ни к чему. Я прошу, а не властвую.
– Она мне дана от Бога, – объяснял терпеливо Митрофаний. – А тебе-то кто помогает?
– Кого попрошу, батюшка, тот и помогаить, – скромно отвечала бабка.
– Богу молиться надо! А ты неканонические молитвы читаешь. Грешно это…
– Чего все его-то беспокоить! Есть скорые помощники… Бестолковый ты, отец Митрофа-ний, какой! Ежели у тебя в храме крыша протекеть, на Москву, что ль, с телеграммой побежишь?
– Ты как язычница какая. Скорые помощники…
– Дак в твоей же церкове святых по стенам развешано – Пантелеймон, Никола, Георгий да Владимир. Значить, один Боженька со всем не управится. И мне они заступники и скорой помощи податели.
– Кто к тебе на помощь приходит, тебе неведомо. Сама не знаешь, что творишь! Гордыня тебя снедает…
– Вот слова-то умные ты выучил в своих семинариях, а вот что постишься по средам и пятницам – сомневаюсь. Вон брюхо какое наел, батюшка, на постных-то щах! Стыдоба!
– От гордыни твоей все грехи, баба Нюра…
– А ты не гневись, батюшка, – гневиться-то грех смертный! Да ежели бы я с чертями какими зналась, прости господи, – (отец Митрофаний положил широкое крестное знамение), – я б в церкву не ходила! Не виновата я, что ко мне идуть, а к тебе не идуть!
– Ко мне идти – значит, над собой работать! Душу свою выращивать! А к тебе-то на все готовое. Пусть полюбит, а ты – пусть. Пусть болезни не будет, а ты – пусть. Потом-то аукнется! Господь дал испытание, и не тебе решать – зачем. Внучек-то своих, небось, день и ночь сахаром не кормишь – зубы заболят, знаешь!
– Знаю, батюшка, знаю… Может, и аукнется… Так ведь я чуть-чуть. Вон и дохторша лекарства даеть. А про любов – я никогда! Тут уж что Бог послал… А Господь милостив!
После очередного разговора с батюшкой бабка заметно огорчилась. Подвязала платочек с голубыми незабудками потуже под подбородком. Пождала губы гузкой и строго глядела перед собой. Вышла из церкви. Обернулась, быстро перекрестилась и что-то зашептала. Я разобрала только последние слова.
– Зло сняла, подельнику отдала. Словом Божиим укрылась. Милостыней откупилась.
Она быстрым движением вынула из сумки краюшку хлеба и, проходя мимо, положила в шапку перед молодым парнем в десантной форме. Он сидел перед церковью на земле, и ног его нигде не было видно. Когда я это вдруг осознала, будто кусок льда прокатился по мне от макушки до пяток. Раньше ничего подобного я не видела.
– Мать! Ты чего! – недобро сказал он. И вдруг стал стучать себе в грудь и нараспев рвать себе душу. – Мне печаль залить не на что! А ты мне корку, как собаке… Эх ты… Все вы такие! А я, смотри…
Но бабка прошла и не оглянулась.
Мы возвращались из Колокольного пешком. Шли часа полтора. И всю дорогу она молчала.
А я все оглядывалась на гору с церквушкой на вершине. Пыльная двухколейка петляла среди полей и перелесков. А между двумя колеями шла гряда, заросшая розовым иван-чаем. Я шла по ней и стучала веткой по распушенным коробочкам с семенами. Что-то терзало меня изнутри. Этот несчастный безногий солдатик и бабушкина краюха хлеба.
– Баб Нюр, – спросила я наконец, – чего ты ему денег не дала? Жалко ведь…
– Когда порчу снимешь, деньгами не откуписся. Все на тебе останется. Милыстыню только хлебом можно давать. Подашь – и уходи. И главное самое – не оглядывайся, даже ежели звать будут. Ты, Гелка, об этом помни. Авось пригодится.
У бабы Нюры я пробыла до Рождества. Отдыхать с непривычки стало тяжеловато. Первое упоение полной свободой прошло. Туманное будущее несколько настораживало. Надо было возвращаться. Куда-то устраиваться. Как-то жить.
– Ты мне что-то, Геля, не нравишься. Завидует тебе кто-то, похоже… – Роза покачала головой и заглянула черными глазами прямо мне
в душу.
Я неопределенно пожала плечами. Завидовать, на мой взгляд, было абсолютно нечему.
– Ну была зарплата приличная. Может, и завидовали, – неуверенно предположила я.
– Да можешь мне ничего не рассказывать, я и так все вижу.
– А что ты видишь? – осторожно спросила я. – А?
Роза деловито вытерла руки о передник.
– Вижу, что тощая. И мужики от тебя разбегаются. А почему – пока не знаю.
– Да не разбегаются от меня мужики, – запротестовала я.
– Да потому что уже все разбежались, – прямо рубанула Роза. – Сглазил тебя кто-то, милая.
– Сглазил? – переспросила я. – Бабушка бы заметила.
– Она и заметила. – Роза отчего-то рассердилась. – Яйцо в воду разбила и возле кровати на ночь поставила.
– И что? – пробурчала я. Очень не хотелось знать правду.
– Пленкой затянулось, – сварливо ответила Роза.
– Бабка же сняла! – недоумевая, сказала я.
– В бане пошептала.
– Если бы все было так просто, не было бы в жизни никаких несчастий, – озабоченно вздохнула Роза. – И баба Нюра – не колдовка. Так, зубы заговорить может, порчу в спину отчитает. Народ-то к ней за тем и ездит. А вот цыганский сглаз-то ей не по плечу, не по плечу…