Магия отступника

Хобб Робин

— Эпини, Эпини, мне так жаль.

Ход ее мыслей уже не походил на прежнюю бессвязную болтовню. В словах не осталось веселья или слухов, они просто тащились по бесконечному кругу отчаяния. Я не мог придумать, о чем еще ее спросить. Хотел ли я узнать подробнее, насколько серьезно пострадал Геттис? Нет, решил я. Запоздало я пожалел, что она рассказала, где их прятал Спинк, ведь известное мне мог разнюхать и мальчик-солдат.

— Но хуже всего отчаяние и страх, Невар. Теперь они сильнее, чем когда-либо прежде. Даже дети говорят о смерти как о спасении. Ты, конечно, знаешь, что среди каторжан нередко случались самоубийства, но не так часто, как сейчас. Каждый день кого-то находят повесившимся. Некоторые охранники смеются, что это только

к лучшему, поскольку мы едва можем их прокормить, но у меня разрывается сердце. Я не слишком сочувствую насильникам и убийцам, погибшим такой смертью, но некоторые из них были совсем мальчишками, когда их послали на восток за кражу шелкового носового платка! Я боюсь, что умру здесь, Невар. Я скажу тебе то, о чем не решаюсь говорить Спинку. Я боюсь, что умру от собственной руки!

Она со всхлипом вдохнула. Будь у меня собственное сердце, оно бы замерло от ужаса. Она подняла ослабшую руку, чтобы погладить младенца по спине. Хныканье маленькой Солины стихало, но больше от усталости, чем из-за того, что она успокоилась.

— Только она и удерживает меня здесь, — шепотом призналась Эпини. — Я больше не живу ради радости, которую нахожу в жизни, или ради любви мужа. Я живу лишь потому, что знаю: если я покончу с собой, ее страдания умножатся. Бедная маленькая птичка. Я могу сказать, когда ее омывает волна скорби. Порой она лежит в колыбельке, смотрит в стену и даже не плачет. Для ребенка это неестественно, Невар. Меня поражает, что она сносит все это, но все еще жива. Она плохо ест и не спит крепко. Стоит ли удивляться, что дети, рожденные в Геттисе, умирают в младенчестве? Они просто не хотят жить. — Ее голос притих до стыдливого шепота. — Прошлой ночью я попросила Спинка дезертировать. Я сказала ему, что, как только дороги просохнут, мы все можем сбежать. Куда угодно. Не может быть худшего места для жизни, не может быть худшей жизни для нас.

— И что он ответил? — нехотя выдавил я.

Слова Эпини ошеломили меня. Но куда больше меня потряс собственный проблеск надежды на то, что Спинк согласится на ее предложение.

— Ничего, — печально ответила она. — Совсем ничего. Он как раз вернулся домой поужинать. Не то чтобы там было достаточно еды, чтобы называть ее ужином. А он даже не съел свою часть. Просто накинул плащ и снова ушел. Думаю, он присоединился к дорожным строителям. Вчера они впервые вышли на работы. Теперь их не заботят стужа и голод. Заключенных подняли с утра, но их не пришлось заставлять. Половина наших солдат отправилась туда вместе с ними. Я не понимаю, что происходит, Невар. Но Спинк прошлой ночью не пришел домой, и я не уверена, вернется ли он вообще. Мы с Эмзил не отважились выйти его искать. Геттис стал слишком опасным местом, чтобы женщины и дети ходили по его улицам в одиночку. Тут всегда темно, даже днем. Я уверена, что умру здесь, так или иначе. Я начала понимать страхи Эмзил; страшнее всего умирать, зная, что твой ребенок жив и беспомощен. Худшего я себе представить не могу.

Во мне поднимался бессловесный ужас.

— Эпини. Не делай ничего безрассудного. Пожалуйста. Просто… просто живи. Сначала день, потом ночь. Дальше будет только лучше.

У меня не было никаких оснований так говорить. Как и она, я боялся, что ее дела и дела всех жителей Геттиса будут становиться все хуже и хуже. И все же я воодушевленно лгал.

— Весной всегда начинают приходить фургоны с припасами. Возможно, они уже в пути. Продержись еще чуть-чуть. Доверяй Спинку и верь в себя. Ты смелая и сильная, самая смелая и сильная женщина, какую я только встречал. Не сдавайся.

Ее мысль казалась вымученной, словно она заставляла себя отвечать.

— Я уже говорила тебе, Невар. Я не могу сдаться. Не могу, пока Солина жива и нуждается во мне.

— И она будет жить. Обязательно. И ты тоже. — Чуть помешкав, я решительно продолжил: — Как только дороги высохнут, Эпини, как только они сделаются проезжими, тебе следует запрячь лошадь в повозку и вернуться в Старый

Тарес. Если ты скажешь Спинку то же, что и мне, он поймет. Уезжай из Геттиса. Отправляйся к отцу. И оставайся там до тех пор, пока полку не дадут лучшего назначения.

— Трусливо сбежать, — вполголоса уточнила она. — Вернуться, чтобы жить в праздности на попечении отца, слушать упреки матери в том, как глупо с моей стороны было выйти замуж за сына нового аристократа. Смириться с тем, как она порочит Солину. Нет, Невар. Даже умереть проще. Но я не сделаю ни того ни другого. Я клялась Спинку в верности, когда мы сочетались браком, и останусь с ним, делая все, что в моих силах.

— Но ты же уговаривала его бежать.

— Напрасно. И если — когда он вернется, я скажу ему, что поняла свою ошибку, и попрошу прощения. Нет. Я останусь здесь, с ним, что бы ни произошло.

Она тяжело вздохнула. Малышка на ее руках наконец заснула, но Эпини не отваживалась пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Дыхание кузины сделалось глубже, и наша связь упрочилась. Вместо того чтобы просто чувствовать все, что ощущала Эпини: покачивание кресла, ноющую спину, тепло камина, голод и вес ребенка, — я держал ее за руки и смотрел на нее. Она казалась совсем юной — я предположил, что она чувствует себя по-детски беспомощной. Ее губы потрескались, а волосы выбились из кос. Я сжал ее руки сильнее и постарался вложить в свои слова душу.

— Эпини, ты храбрая и сильная. Когда ты делишься этим со Спинком, таким же храбрым и сильным, как ты, вы поддерживаете друг друга. Не сдавайся. Ты права. Я ошибся, предложив тебе бежать к отцу. Какие бы беды вас ни ожидали, вы должны встретить их вместе.

Она заглянула глубоко мне в глаза.

— Я останусь здесь. До конца, каким бы он ни оказался, я останусь здесь. Я прошу тебя только об одном, Невар. Иди в сон моего отца. Сообщи ему, что с нами сталось. А потом вернись ко мне сказать, что он обещал выслать нам помощь. Пожалуйста, Невар. Ты можешь это сделать?

— Не знаю.

Ее просьба поставила меня в тупик. Достаточно ли хорошо я знал дядю, чтобы хотя бы попытаться? Войти в сон Эпини всегда оказывалось легко. Дар медиума открывал ее спящий разум для моего вторжения. Моя близость с Ярил позволяла мне дотянуться до нее, но я не представлял, верила ли она «снам» обо мне. А дядя? Да, я уважал его и любил за все, что он для меня сделал. Но войти в его спящее сознание и говорить с ним?

— Я попытаюсь, — решился я, хотя мое сердце полнилось дурными предчувствиями.

У меня вряд ли оставалось еще много времени, а мне отчаянно хотелось увидеться с Ярил и узнать, все ли с ней в порядке. Это был непростой выбор: потратить оставшееся время на попытки дотянуться до дяди, а потом вернуться к Эпини, чтобы дать ей хоть малейшую надежду, или выяснить, как дела у моей сестренки, которой предстоял брак по сговору в поместье, управляемом моим безумным отцом.

— Я попытаюсь. Попытаюсь прямо сейчас, — пообещал я, выпуская ее руки.

Найти дядю. Найти Сеферта Бурвиля, лорда Бурвиля с Запада. Он родился наследником старшей линии нашей семьи, владельцем семейного особняка и имения в предместьях Старого Тареса. Мой отец был вторым сыном, его братом-солдатом. Когда он отличился в войнах с жителями равнин, король даровал ему титул лорда и пожаловал земли, причислив его тем самым к «новой знати». Это не понравилось супруге моего дяди. Леди Даралин Бурвиль полагала, что одного лорда Бурвиля и одной леди Бурвиль вполне достаточно, а мой отец обрел неподобающе высокое положение. Именно поэтому она холодно приняла меня, когда я приехал в Старый Тарес учиться в Академии каваллы. Она винила меня в том, что ее дочь встретилась с другим сыном «нового аристократа», да еще и бедным, и влюбилась в него. Когда Эпини опозорила семью, сбежав со Спинком, это оказалось последней каплей. И хотя мой дядя по-прежнему тепло ко мне относился, тетя считала, что именно я разрушил ее надежды подыскать для старшей дочери подходящую пару при дворе.