Магия отступника

Хобб Робин

Повисло молчание, но мальчик-солдат больше не пытался меня изгнать.

Когда бледный свет зимнего утра пробрался в дом сквозь щели в ставнях, он встал. Проснувшаяся кормилица заворочалась было, но он раздраженно отмахнулся, и она улеглась обратно на тюфяк, послушная, словно собака. Мальчик-солдат для своих размеров умел ходить почти неслышно. Он нашел просторную накидку величиной с одеяло, закутался в нее и вышел наружу навстречу новому дню.

Ночью разгулялись ветер и снег, но метель уже улеглась. Начинало теплеть. Сугробы долго не продержатся. Легкий ветерок ерошил верхние ветви деревьев возле хижины Лисаны. Время от времени на землю осыпались капли

воды. Вдали закаркала ворона, затем ей ответила вторая.

На мой взгляд, в окружении хижины многое переменилось. Мальчик-солдат не обращал внимания, но мне это изрядно не понравилось. Безмятежное достоинство леса минуло. Пришла зима. Ветви низкого кустарника схватились тонкой льдистой коркой, мох на нехоженой земле скрылся под настом. Он лежал лишь там, где в кронах деревьев виднелись просветы, неровный узор, отображающий рисунок ветвей наверху. Но среди всего этого очарования сквозь мхи и папоротники пролегли утоптанные тропы, а ветви были обломаны, чтобы облегчить спуск к ручью. Вокруг дома Лисаны выросли новые, более хлипкие хижины, режущие взгляд посреди древнего леса. Как обычно и происходит вблизи людского жилья, повсюду виднелся бытовой мусор. В воздухе висел запах дыма и готовящейся пищи. Мальчик-солдат подошел к помойной яме, выкопанной за домами неподалеку, облегчился, а затем направился к ручью. Над его головой одна задругой о чем-то бранились белки. Он остановился взглянуть, что их всполошило.

Что-то приземлилось на верхние ветви деревьев. Что-то тяжелое, поскольку потревожило множество дождевых капель, которые, в свою очередь, стронули нижние, и в итоге наземь хлынул целый поток воды. Мальчик-солдат вскинул взгляд, пытаясь высмотреть, что произошло. Я же, к своему ужасу, был уже уверен.

— Орандула, — тихо шепнул я на задворках его сознания. — Старый бог смерти. Бог равновесия.

Мальчик-солдат запрокинул голову, вглядываясь в кроны. Я мельком заметил в ветвях черно-белое оперение. Вновь хлынула вода, как если бы птица сдвинулась. Мальчик-солдат успел уклониться.

— Почему бог смерти одновременно и бог равновесия?

— Не знаю, почему он вообще бог хоть чего-то, — кисло ответил я. — Не заговаривай с ним.

— Я и не собирался.

Внезапно бог сорвался с дерева. Широко распахнув крылья, он тяжело опустился на берег ручья, вперевалку, по-птичьи направился к воде и вытянул длинную змеевидную шею, чтобы напиться. Мальчик-солдат повернулся и зашагал обратно к дому Лисаны. Мое сердце полнилось тревожными предчувствиями.

Я не успел дойти до дверей хижины, когда пришел призыв. Не знаю, чего именно я ожидал, но я не думал, что он окажется таким — простым порывом задержаться еще на несколько мгновений в тусклом свете зимнего утра. Ветер покачивал деревья, чирикала птица, с веток сыпались капли. В ответ я шагнул в сторону, подпрыгнул, развернулся и направился по тропе обратно. Ощущалось это просто превосходно.

Затем я услышал кое-что еще, одновременно принадлежащее и не принадлежащее к обыденным звукам леса. Негромкий, но четкий ритм. Я не мог определить, откуда он исходит, но уже двигался ему в такт. По мере того как темп нарастал, усиливалось и мое удовольствие. Я забыл, насколько это приятно — танцевать. Или, может, никогда прежде и не наслаждался танцем. Это не имело значения. Неужели я считал свое тело огромным и неуклюжим? Какая глупость. Все это не имело значения. Во мне жил танец, и я его ощутил. Танец, созданный для меня, — или, может, это меня создали для этого танца. Я хотел танцевать его всегда, до конца жизни.

Вокруг меня

из хижин появлялись другие танцоры. Я почти не замечал их. Я едва ли помнил, что делю тело с мальчиком-солдатом. Кто из нас переставлял ноги? Не имело значения. Меня захватил танец, и как же замечательно было танцевать в столь чудное утро. Я покачивался, поворачивался и успел сделать около дюжины шагов по тропе, когда услышал отчаянный крик сзади:

— Нет! Нет! Не сдавайся ему. Откажись танцевать! Не уступай танцу Кинроува. Откажись. Усмири тело, поставь ноги на землю. Не присоединяйся к танцу!

Ее слова ледяной водой окатили мою спину. Мальчик-солдат вздрогнул, рванулся и невероятным усилием воли освободился от танца. Он сделал, как она просила. Поставил мои ноги на землю и принудил тело застыть. Это далось ему с куда большим трудом, чем могло бы показаться. Танец кипел вокруг меня. Он утверждал, что я танцую, хотя я не двигался. Мое дыхание вырывалось танцем, мое сердце билось танцем, утренний ветерок веял танцем, даже случайные капли дождя сыпались мне на лицо танцем. Призыв так сладко манил меня: это все, что мне нужно, говорил он, все, чем я когда-либо хотел заниматься. Разве я не томился по более простой жизни, свободной от тревог и забот? От меня требовалось только одно — войти в танец.

Не знаю, как сумел устоять мальчик-солдат. Я не смог бы. Я хотел танцевать, но он наклонился вперед, перегнувшись через живот, упер руки в бедра и уставился на ступни, приказывая им замереть. Оликея все еще кричала. Кто-то пронесся мимо меня, подпрыгивая от буйной радости. Другой шел менее охотно, гневно вопя, но и уже пританцовывая. Послышалось карканье. Птичий смех улетающего стервятника стих в отдалении, под конец напомнив мне человеческое фырканье. Или удушливый кашель.

Почти все утро танец тянул меня. Мне и в голову не приходило, что призыв может оказаться столь настойчивым или долгим. Кое-кто, поначалу упорно сопротивлявшийся, со временем уступал и вприпрыжку удалялся по тропе. Оликея продолжала время от времени выкрикивать предостережения. Мальчик-солдат однажды покосился в ее сторону — она действительно привязала себя к дереву и вцепилась в ствол.

Летом в степи случались дни, когда стрекот насекомых не смолкал с утра до ночи, так что со временем человек переставал его слышать. И лишь когда он вдруг стихал, понимал, что такое настоящая тишина.

Я вспомнил это ощущение, когда закончился призыв. Какое-то время не только уши, но и легкие и живот казались мне неожиданно опустевшими. Мальчик-солдат пошатнулся и застонал — ноги покалывало и пекло от долгой неподвижности. Он выпрямился. Его голова закружилась, и я испугался, что он сейчас рухнет. Он несколько раз глубоко вдохнул, и мир вновь обрел плотность. Я понял, что он окончательно пришел в себя, когда ощутил первый укол голода. Близился полдень, а мальчик-солдат не пил и не ел со вчерашнего вечера.

— Оликея! — отчаянно окликнул он кормилицу.

Та не ответила. Мальчик-солдат, слегка опомнившись, огляделся. Несколько его кормильцев распростерлись на земле. Сопротивление призыву отняло у них все силы. Оликея, все еще привязанная к дереву, рыдая, обвисла на стволе. Она цеплялась за кору, словно ребенок за мать.

— Нет, — всхлипывала она, — нет, нет, нет. Только не снова. Не снова!

Мальчик-солдат, как мог, поспешил к ней. Поразительно, как он ослабел, поголодав лишь одно утро. Мое тело явно изрядно изменилось, пока им владел мальчик-солдат. Он нежно положил руки на плечи Оликеи, куда заботливее, чем держался с ней предыдущей ночью.